Птицы больше не пытались спуститься, однако всё ещё носились по забору и над ним и кричали. В какой-то момент Ярослав совсем перестал их слышать: раздавались только металлические тычки лопат о камень и сухое шуршание.
Копали все вместе, кажется, целую вечность. Оказалось, щебёнку очень трудно копать, куда труднее, чем землю или песок. Камушки съезжали под собственной тяжестью, и, чтобы добраться до нижней кромки забора, пришлось основательно разгрести их с боков, иначе освобождённое место быстро заваливало опять. Олька отвлеклась, соскучилась и теперь гонялась за бабочками, зато Олеся с каждой минутой трудилась всё яростнее. Оксанка пыталась командовать, но никто не слушал её, поэтому и она в итоге замолкла…
В гнезде оказалось пять птенчиков. Они лежали, свесив головки с большими оранжевыми клювами в разные стороны, словно цветок, завядший в горшке. Серые тонкие пушинки их свалялись и покрылись пылью, едва наметившиеся пёрышки обвисли. Ни один не выжил.
Только тогда Олеся начала плакать. Тихими злыми слезами, крупными, как горошины. За ней Оксанка. А маленькая Оля серьёзно посмотрела на дядю Мишу и потребовала:
– Папа, почини!
Ярославу плакать не хотелось. Хотелось что-нибудь сломать, вырвать с корнем, ударить, швырнуть – сделать какое-нибудь резкое непоправимое движение, лишь бы избавиться от ощущения полного и бесповоротного бессилия, которое почувствовал он, увидев мёртвое гнездо.
Он сбежал ото всех подальше, сразу, и теперь шагал по территории музея, вооружившись длинным гибким прутом. Прут поднимался и опускался со свистом, сшибая высокие стебли иван-чая, ещё не зацветшего, среза́л траву по обочинам дорожки, посыпанной – да, щебёнкой, проклятой щебёнкой, которая пружинила под ногами, замедляя шаг, и оглушительно шуршала. Кровь колотилась у Ярослава в ушах, в висках. Он пинал мыском кроссовки камешки покрупнее, когда они подворачивались на пути, но они утопали в мелких и никуда не летели, точно в насмешку. Ярослав не смотрел по сторонам, а только под ноги, только на свой взлетающий и со свистом опускающийся прут, пока не сломал его о забор.
Лишь тогда он остановился и огляделся. Оказывается, за своими мыслями он дошёл аж до гончарной мастерской. Был будний день, стояла жара под тридцать, и туристов почти не было. На качелях сидела Яна и лениво раскачивалась. Она была в цветастом вылинявшем платье, в котором Ярослав увидел её в день приезда. Платье было ей длинно, и подол почти касался земли. Яна притормаживала одной ногой и бесстрашно везла мыском босоножки по песку, поднимая под качелями пыльное облачко. Во всей её позе читались крайняя лень и скука.
Ярослав хотел проскочить мимо, да не тут-то было.
– Эй, ма-асквич, – окликнула Яна, – куда собрался?
– Не твоё дело! – огрызнулся Ярослав. – Сидишь и сиди!
– А то что? – Яна влезла на сиденье с ногами и присела, давая качелям ход.
– А то ничего! – почти выкрикнул Ярослав.
Ну почему, почему в такой момент, когда никого не хотелось ни видеть, ни слышать, ему попалась именно эта вредная надоеда?!
Качели увеличивали размах с трудом – они были громоздкие, большие, качайся хоть вчетвером, – и протяжно визжали при каждом движении.
– Тяжело-о-о! – капризно сказала Яна и повисла на руках, поджав ноги. – Эй, ма-асквич, раскачай меня!
Ярослав хотел ответить что-нибудь резкое, но вместо этого неожиданно полез на качели и стал зло их раскачивать. Раскачаться действительно оказалось трудно: массивные полбревна на двух верёвочных подвесах никак не хотели набирать амплитуду, верёвка натирала ладони, но ему это было без разницы – наконец-то он нашёл, куда приложить свою дурную энергию, бьющую через край.
Яна, напротив, смотрела насмешливо и с любопытством. На лицо её падала тень, и глаза от этого казались почти чёрными. Она не помогала раскачиваться и не мешала, а замерла, крепко вцепившись в верёвки. От того, как она глазеет, Ярослав почему-то злился ещё сильнее. Он глубоко приседал, подбавляя качелям ходу, а потом резко выпрямлялся. И потихонечку дело пошло: всё шире становился размах, всё тревожнее скрип металлических крюков над головой. Постепенно Янина насмешливая улыбочка делалась всё напряжённей и скоро совсем исчезла. Теперь в глазах зловредной девчонки, к удовольствию Ярослава, читался страх. А качели чем больше раскачивались, тем легче давалось движение и тем меньше требовалось усилий.
– Хватит! – наконец не выдержала Яна. – Останови!
– Фиг! – коротко и зло ответил Ярослав. – Хотела качаться, вот и качайся.
– Останови, придурок! – Глаза Яны налились слезами. – Дебил! Я же упаду!
Теперь она смотрела с ужасом. Длинная юбка развевалась на ветру, облепляя ноги, костяшки пальцев побелели – так крепко она держалась.
– Мы же только начали! – выкрикнул Ярослав и ещё сильнее качнулся.
Яна оглушительно завизжала, зажмурив глаза. Из мастерской выбежали две встревоженные женщины и запричитали: «Мальчик-что-ты-делаешь-прекрати-немедленно!»
И тут его злость достигла предела. Он молча повернулся к орущей Яне спиной и, когда качели пошли вверх и на мгновение замерли в самой высокой точке, прыгнул вперёд.
Ярослав приземлился удачно, на пешеходную дорожку. Лишь слегка ободрал выставленные перед собой ладони о проклятую щебёнку. Но ему было всё равно Поднялся, отряхнул колени, руки и пошагал прочь не оглядываясь. Орали за спиной те две женщины из гончарной мастерской, но он не реагировал. Не видел и того, как невесть откуда прибежавший на крик вислоусый дядечка останавливает перепуганную Яну и помогает ей спуститься на землю. Вся накопившаяся злость неожиданно кончилась вместе с этим прыжком, а на её место пришла равнодушная усталость. Этих птичек нельзя было спасти – он знал с самого начала. Догадался по дяди-Мишиному взгляду… Но тогда зачем? Зачем дядя Миша копал со всеми вместе? Почему сразу не объяснил, что всё бесполезно?
Он спросил об этом только утром, проворочавшись полночи без сна и так и не придумав ответа. Специально подкараулил дядю на крыльце, чтобы девчонки не слышали. А тот ответил странное. Он сказал:
– Видишь ли, Ярослав, иногда необходимо делать даже бесполезные вещи. Потому что надежда всё равно есть – ровно до той минуты, пока ты не убедился в обратном.
– Но те птенцы… разве у них был шанс? – спросил Ярослав.
– У таких не было. Даже если бы мы успели вытащить их живыми, мы не смогли бы их выкормить, а родители не узнали бы своё бывшее гнездо, ведь птицы совсем не так устроены, как человек, их память работает иначе.
– Но тогда зачем?
– Мы ведь заранее не знали, что это за птенцы. У них были неплохие шансы, будь они дней на пять постарше, понимаешь? Птицы растут быстро, тоже совсем не так, как люди. Для них неделя – целая вечность… К счастью, свою беду они воспринимают тоже не как мы. Ты вот всё помнишь, а они уже нет. Пройдёт совсем немного времени – и они выведут новое потомство.
