— Ну-с… Кто рассказывает сегодня? — профессорша с энтузиазмом посмотрела на меня. — По всем признакам — наш гость из Бостона… Позволите называть вас просто по имени, без отчества?
— Буду признателен!
— Словом, милый Владимир, просим рассказать что-нибудь, произошедшее с вами!
— Так сразу? — пытался я увильнуть от выпавшего жребия, но профессорша была непреклонна.
— Вы в нашей компании на новенького. Начинайте, Владимир! — Ей, наверно, нравилось повторять славянское имя Владимир. Не хватало полной исторической формы: Владимир Ясное Солнышко.
— Что поделаешь, придется вам расплачиваться за великолепную русскую солянку в ирландском доме! — поддержал хозяйку Вальтер-педиатр, налил себе и другим застольникам водку в рюмки, выпил, дождался, когда и другие выпьют, взглянул на профессоршу, та кивнула мне, и, нечего делать, пришлось начинать.
— Случилось это лет порядочно тому назад. Я буду и в мемуаре выступать под моим реальным именем Владимир. Был тогда пятнадцатилетним подростком. Жил в коммунальной квартире на Большом проспекте Петроградской стороны Ленинграда. Квартира была переделана из барской многокомнатной и роздана хлынувшей в северную столицу революционной накипи, которая улеглась за четверть века мирного строительства, войны, блокады, сталинского террора и хрущевской оттепели. Так что в квартире осел разнообразный люд: криминальные завоеватели дармового жилья, мирные переселенцы из русских деревень и еврейских местечек, их потомки, и те, кто поселился позже, обменяв свои комнатухи в дальних местах города и его предместий на один из лучших районов Ленинграда. Соседкой через стенку с комнатой, где я проживал с моей матерью, была старушка дореволюционных времен, когда-то сестра милосердия Георгиевской общины, а после октября семнадцатого — медсестра в районной поликлинике. Сначала вместе с ней жил весьма пожилой музыкант, ее брат. Я запомнил его на всю жизнь: высоченный, длинноволосый, согнутый старостью, как колесо телеги: впору катить по дороге. Он и докатился до эстрадного оркестрика в кинотеатре «Великан», игравшего для развлечения публики за полчаса до сеанса. Потом старика выкатили прочь за равнодушие к народному репертуару. Я часто болел, и старый музыкант приходил ко мне посидеть, подать чаю, поболтать. Иногда он приносил виолончель и разыгрывал музыкальные пьески. Скажем, Полет шмеля или Танец с саблями. Однажды, когда я выкарабкивался из скарлатины, старик заразился, тяжело заболел и умер. После умершего осталась виолончель в черном деревянном футляре, который, как гроб, сестра-старушка вынесла на вечный покой в коммунальную кладовку.
У меня никогда не было карманных денег. Мать работала на заводе и получала немного. Отец жил со второй семьей и давал нам столько, сколько хватало на скудную, но достойную жизнь. Даже те деньги, которые дарили мне бабушка, тетки и дядья на еврейский праздник Хануку, я отдавал матери. И она брала. Настолько мы нуждались в деньгах. Мне хотелось покупать книжки и приглашать девочек в кино. Нужны были карманные деньги. А поблизости в кладовке стояла бесхозная виолончель. Никому не нужная рухлядь! Египетский саркофаг! Однажды я дождался, когда на коммунальной кухне никого не было, схватил черный деревянный футляр с виолончелью и выскочил на улицу. Это было утро на Большом проспекте Петроградской стороны Ленинграда. Утро летнего дня. Поливальные машины развесили капельки воды на кустах сирени и акаций. Мимо меня проходили гордые девочки в летних платьях и легких юбочках. Они помахивали косичками и не обращали внимания ни на меня, ни на виолончель. Были каникулы. Я перешел из восьмого класса в девятый. Шуршали и искрились дуги троллейбусов. Люди спешили на работу. Я никуда не спешил. Я просто не знал, что делать с украденной виолончелью. То есть знал конечную цель: обменять виолончель на карманные деньги, которых хватит на развлечения до конца летних каникул. Продать виолончель кому угодно или куда угодно! Но кому и куда? Никто даже не поворачивал головы в мою сторону. Я начал вспоминать разговоры взрослых о денежных ситуациях, когда надо было срочно что-нибудь продать, чтобы продержаться до следующей получки. В нашей семье такие ситуации возникали несколько раз. Например, при окончании неполной средней школы-семилетки родители для учеников и учителей устраивали празднование в складчину. Для этого требовались деньги: на вкусную еду, чай с тортом и подарки учителям. Мать отнесла в скупочный магазин колечко с изумрудом. Словом, медленно бредя по Большому проспекту в сторону площади Льва Толстого, я припоминал названия разных магазинов, куда можно было что-то сдать и получить деньги: немедленно (скупочный магазин), оставить вещь на хранение в ломбарде и получить деньги под залог или, наконец, сдать вещь или предмет на комиссию, когда деньги дают только после продажи вещи или предмета. Что-то предостерегало от скупочного магазина. Какая-то безвозвратность была в самом названии: скупка. В нем, безусловно, таилась неизбежность прощания навеки с виолончелью. Я хитрил сам с собой, придумывая невероятные ситуации, почти мистические: что, если старичок-виолончелист вернется (ведь все говорили, что он ушел) и потребует отдать свой инструмент? Или у меня заведутся (тоже мистическим образом!) деньги, и я захочу снять виолончель с продажи в комиссионке или выкупить из ломбарда?! Со скупкой это было бы невозможно. Все равно что пытаться приклеить к деревьям отлетевшие листья: были и нет навсегда! Итак, ломбард или комиссионка! Ломбард помещался поблизости от Ситного рынка в мрачном здании из обгоревшего еще во время немецких бомбежек кирпича. Комиссионка музыкальных инструментов находилась, если мне не изменяла тогда и не изменяет теперь память, — на набережной реки Карповки. Я выбрал комиссионку. Около входа стояли и прогуливались люди, безразличное выражение лиц которых было чистой иллюзией. На самом деле они охотились за редкими инструментами. Ждали таких, как я, которым надо было срочно избавиться от скрипок, виолончелей, кларнетов — да всего не перечислишь! Сами же эти перекупщики потом перепродавали приобретенное — втридорога!
— Ну, знаете, существовали и другие варианты, — вмешался Герман в рассказ. Мы с вами примерно одного возраста, — глянул он в мою сторону. — Отлично помню, как мой отец покупал старые поломанные инструменты и с энтузиазмом ремонтировал их. Это была его страсть и хобби.
— Именно такого рода виолончель приобрела моя мама для меня. Она была старая, но знаменитого мастера, и ее, прежде чем продать маме, отремонтировали. Я как раз закончила школу-семилетку при консерватории, — сказала Лиза. — А потом такая же виолончель появилась у сестры Ани.
— Так это были вы, Лизанька, та самая девочка, для которой купили эту виолончель? — догадался я.
— А вы — подросток, у которого мой отец приобрел старую виолончель? — спросил Герман.
— Правильно! Отец Германа отреставрировал виолончель и продал моей маме, а она подарила инструмент мне. Я до сих пор играю на этой виолончели, — подхватила Лиза всплывший в разговоре сюжет. — Ане досталась похожая виолончель.
— Неужели мы с вами знакомы с тех давних времен? — спросил я. — Поэтому так встревожило меня ваше имя: Лиза, Лизанька, а с ним рядом — Аня.
