Биография Челюсти путаная. Маршруты цирка шапито. Переплетения лишайника. Траектории улья. Эпитеты Челюсти: Железная Челюсть (перегрызает), Золотая Челюсть (побеждает), Мощная Челюсть (приподнимает), Железная Челюсть (скрежещет), Киношная Челюсть (озвучивает мультяшки), Музыкальная Челюсть (выстукивает ритм). Отфокусничав с цирком одиннадцать месяцев в году, Челюсть отваливается и оказывается в Чухонске, в наших Камышах. Ночует Челюсть в Доме рыбака, давая в дни заездов (пляжники, подверженные рыболовной страсти) сеанс фокусов. После той истории между Пэн и Рогулей (то есть мной) из-за Замка Челюсть еще больше воспылал к Скалапендре, но стал осторожнее. Повторял: «Лучше бояться, чем испугаться!» А мне все равно. Я к ней охладел. Если бы не тайна, я бросил бы Камыши. Хотя жалко этих хануриков. И ее. Пэн. Ля. Скалу. Жаль.
Дорого обойдется мне это увлечение архитектурой. Дьявольский Замок. Нет, не белая глыба. Корабль. Корабль, остановившийся в раздумье посреди океана Камышей. Вру. Корабль, остановившийся в раздумье перед выходом из гавани — владений, окружающих Замок. В океане Камышей. Занятно придумано. На всякий случай. Мало ли. Стоит, стоит и — пошел! Через Камыши в Балтику. Такая архитектура. Таинственная.
И еще Скалапендра. Рыжеволосая так, что и ресницы из темного золота. Камышинки. И подмышками — золото. И все остальное. Как львица. А глаза невинно-голубого цвета. Под черными бровями. Где у Пэн жало, не знаю. Но свидетельствую, что ядовита. Вот Челюсть прижален. И в Замке случилось. И я Рогуля. В этом случае Рогуля, это уж точно. У Скалапендры способность вводить разные дозы: привораживающую, ужасающую и смертельную. Ужасающую получила чернохвостка с Пляжа. А смертельную… Ходят разные слухи. Трепаться опасно. «Когда гуано минерализуется…» — говаривал Челюсть.
Вы думаете, мы его Смычком из-за скрипки прозвали? Хотя, конечно, играл. Из хорошей семьи. Школа Соломона Каца. Нет, простите. Другая. Скрипачей. Откуда Буся Гольдштейн и Додя Ойстрах. Учился наш Смычок, как все вундеркинды с Дерибасовской. Но ему захотелось легкой жизни. Он придумал для своей пиликалки другое применение. Стоял на шухере. Пока грабили. Появлялась опасность — он играл другое. Бравурное. Вместо «Ночной серенады» — «Танец огня». Или что-нибудь похлеще. В детской колонии Смычок приспособился. Со старшими парнями. Как его Лиловый разглядел? У них — лиловеньких свое чутье. А Смычку все до фени. У него идеи. Пока среди болот на Севере прохлаждался, идеи заимел. Лучше бы на скрипке играл. Хотя таскает за собой. Ежедневно со скрипочкой в Камыши заявляется. Ради Челюсти разыгрывает всякие разные вариации. И Камыши шуршат и покачиваются. И чайки покрикивают. И куличок вякает. В такт, в лад. Лиловый слезы размазывает по венозным щекам. Посыпает песочек на коленки Смычка. Слушает. И мне приходится слушать всю эту тягомотину. Потому что Пэн вообразила себя нудисткой. И спиной к солнцу. А я на подхвате. «Рогуля!» — зовет Скала. И я должен изловчиться и накинуть покрывало. Быстро. Чтобы у Челюсти протез изо рта вывалился. И музыка играла. И Лиловый песочком мастурбировал. «Рогуля!» — зовет Скалапендра, и я вскакиваю, как ужаленный, чтобы запеленать ее прелести. Только ноги остаются снаружи, устремленные в сторону Океана. Живот — пупком к солнцу. И губы вытянуты, чтобы впиться и дать языку ужалить. Одно мгновение. Не чаще, чем раз в полчаса, вся компаньица приходит в возбуждение. Все успевают. Я — накинуть. Челюсть — увидеть. Смычок — сопережить. Лиловый — возбудиться. И Ля Пэн на спине. Погружается в воспоминания. Замышляет. Пирамидки грудей. Треугольники подмышек и лобка. Трубочка губ.
Я устал. У каждого привычки. У меня обязанности.
Челюсть домысливает. Реконструирует. Смычок пускается в рассуждения. У Смычка идеи. Он обсуждает с Челюстью марсианские каналы. «Деточка, — мягко вставляет словцо Лиловый. — Деточка, есть только один вид каналов, волнующих воображение». И рисует на песке фаллосы. Это хобби Лилового. За что бит неоднократно. «Весьма занятно. Весьма», — одобряет Челюсть новый вариант каналов, которые Смычок планирует прорыть в Камышах. «Обилие рыбы. Единственное, чем могут кормиться марсиане», — заводится Смычок. «Вы хотите здесь, в Чухонске, повторить Одессу середины двадцатых?» — оскаливается Челюсть. «Я слышал, что в Замке поговаривают о переменах», — настаивает Смычок. «Дурак ты, Смычок, — не выдерживаю я. — Им отвалиться нужно. А ты: перемены!» Скалапендра не выносит этих научных споров. Терзают они ее. Нутро выворачивают. И за меня боится. «Потерять вас, Рогуля, потерять все для, — резюмирует Челюсть, выводя меня из круга. Круг среди Камышей — наше ежедневное место общения. — Не к чему было смешивать виски с шампанским. Ну же! Извергайтесь!»
Я и сам все понимаю. И тогда понимал. В Замке. Чертова ее страсть к Архитектору. Ну кто он был? Исполнитель моих фантеллических идей. Когда вдохновение рождает эмцеквадрат. Никаких атомов. Реактивных топлив, превращенных в энергию. Ну, если мое диковинное свойство сродни звездному, тогда? А эти — хозяева Замка? Они пожелали. Пожелали согласиться со мной. Или пожелали плыть? Я точно не знаю, но ни в хозяевах Замка, ни в Архитекторе не было фантеллизма. А в Скалапендре? Вот она лежит на спине. Способная переходить. Самая солнечная. Самая зловещая… Кого винить? Архитектора?
Он умер. Подозревали Скалапендру. Допрашивали. Кончилось изгнанием из Замка. И отлучением меня. Хотя был приближен. Элитарен. Жена все-таки. Я взял ее на поруки. Прошлые заслуги. Неповторимость. А кто знает, что произошло между Пэн и Архитектором? Странная моя Ля Скала. Единственное, что я понял, это ее свойство, родственное моему, ограничено Камышами. Как и мое — Великим Пространством. За пределами — мы обыкновенные пляжники. И никаких переходов. Фантеллизм словно смывается. У Скалапендры — вне Камышей. У меня — за пределами Великого Пространства. Она это знает. И я испытал в Гонолулу. Жрал, пил, таращился. И ни шевеления в темени. Где погреблен третий глаз.
«Деточка, это вы все зря вибрируете, — опять вползает в научный диспут Лиловый. — У нас в подвале слух прошел, что Камышам скоро — хана!» «Рогуля!» — зовет Пэн. Я на подхвате. Все приходят в возбуждение. От слов Лилового. От особенного выкрика-призыва Скалапендры. От ее восхитительных лопаток на стебельке позвоночника. Листьев. Или лопаток турбинки на ручейке. И убегающей к ягодицам светотени. «Этого быть не может. Нельзя нам без камышей. Заткнись, Лиловый!» «Я только шары подбираю, милая Скала», — поголубел Лиловый. «Мои каналы!» — ахнул Смычок. «Информация должна быть достоверной, иначе она есть дезинформация», — щелкнул пластмассой и железом Челюсть.
Слова Лилового запали. Ночью в мансарде Пэн ластилась ко мне: «Давай, как прежде. До всего. Обними меня. Не бойся». Я и не боялся. Я знал, что способность жалить, фантеллизм Ла ограничен Камышами. Наша мансарда была в чухонской дачке. Посреди старого города. В глубине яблоневого сада. Одной рукой я держал яблоко. Перед губами Пэн. А другой — ласкал ее груди. И прикасался к ним губами. И притрагивался зубами. «Ты яблоко. Белый налив. Я… я… тебя…» «Боишься?» «Тебя — нет». «Гуленыш мой. Любимый. Ты один у меня». «А… — я хотел спросить другое. — А… Камыши?» Она поняла про другое. Про другого. Но поняла и правду вопроса. «Ты и Камыши». «А кто любимее?» Она толкнула меня коленями в живот и увлекла в себя. «Ты — Камыши!» — лепетала она, пока могла что-то произносить, пока не засмеялась и не заплакала одновременно.
