Стремление выделиться являлось темой сатирической и художественной литературы с древнейших времен. Новизна идеи Веблена заключалась в том, что он увидел в этом стремлении двигатель целой социальной системы. Аргумент Веблена притягивал именно своей простотой, однако в ней скрывалась и его главная слабость. Веблен считал, что природе человека не свойственно меняться со временем. Он смотрел на товары как на инструменты достижения репутации и власти. По его мнению, люди вешают картину на стену или покупают мебель не для собственного удовольствия, а для того, чтобы произвести впечатление на других. Вещи для него были частью внешнего, а не внутреннего мира. Те, кто, как Веблен и Таут, выступали за простую жизнь без вещей, забывали или приуменьшали значение чувств и воспоминаний, которые нередко тесно связаны с чем-то материальным. Таут высмеивал «эмоциональный фетишизм» домохозяйки, которая не в состоянии выкинуть поделку сына: «Это же сделал наш малыш Билли, помнишь, дорогой, когда ему было всего…»
[573]
Несмотря на тот факт, что какие-то люди действительно покупали (и до сих пор покупают) вещи напоказ, современники Веблена гораздо чаще использовали их единственно для собственного развлечения и удовольствия. Отчасти это позволяло им отвлечься от все более строго регламентированного мира работы. В 1900 году о хобби говорили как о лекарстве от скуки и нервного истощения. И все же увлечения были чем-то бо́льшим, чем просто попыткой уйти от забот реального мира. Они также помогали изучить материальные параметры своего «я».
Украшать свой дом означало заниматься самосовершенствованием. Пожалуй, лучшим примером воплощения этого кредо в жизнь был роман братьев Гроссмит под названием «Дневник никого» – великолепная английская сатира, впервые опубликованная в журнале «Панч» в 1888 году. Стоило главным героям, мистеру Путеру и его жене Кэрри, въехать в шестикомнатную «виллу» на северной окраине Лондона, недалеко от места, где сегодня расположен стадион «Эмирейтс», как мистер Путер позабыл покой и сон, думая только о том, как бы улучшить свое новое жилище. Мистеру Путеру казалось, что многое в его жизни требует корректировки. Дом, к примеру, находился в престижном районе, однако сад позади дома выходил к железнодорожным путям (благодаря чему аренда стоила на £2 меньше). Мистер Путер собирался это исправить. Для него не существовало ничего важнее его «милого дома». Дом был той самой крепостью, и он несказанно ею гордился. На пол нужно положить ковры, на окна – повесить занавески. Путера невозможно было остановить. Покрасив несколько цветочных горшков в саду в красный цвет, он поднялся наверх и покрасил также умывальник, вешалку для полотенец и комод слуги. «По-моему, это несомненно улучшило общий вид»; тот факт, что слуге это не понравилось, «служил лишь доказательством невежества низших слоев общества». Мистером Путером двигало не мнение других, а чувство удовлетворенности. Одно улучшение влекло за собой другое. Путер стал просто одержим красной краской («красный, по моему мнению, – лучший цвет») и покрасил ведерко для угля и корешки томов с шекспировскими пьесами. Он даже ванную покрасил в красный цвет и оказался «доволен результатом». «Жаль, Кэрри это не очень понравилось, но мы не особо это и обсуждали», – замечает Путер. В конечном счете хозяин дома был наказан за свою странную прихоть. Два дня спустя он в ужасе выпрыгнул из ванной: ему показалось, что у него пошла кровь, однако это просто вода окрасилась в красный цвет
[574].
Люди превратили стремление к культуре в «призвание».
Вещи – это мы
Подобная сатира не только занимательна, она также важна как историческое свидетельство, которое заставляет нас переосмыслить популярную до сих пор трактовку общественных тенденций начала прошлого века. Веблен и Таут – пусть каждый на свой лад – считали увеличение объема вещей негативным явлением. Таким образом они продолжали традицию, начало которой положили Маркс и Руссо и которую уже в XX веке подхватили многие социалисты и защитники потребителей. Нельзя сказать, что всех их объединяла какая-то одна идеология, однако они испытывали одинаковую бессознательную тревогу по отношению к потреблению, считая, что оно уводит людей от их истинной сущности. Современный мир, с этой точки зрения, разрушал естественные отношения между человеком, вещами и природой. Люди потеряли связь с вещами, которые они делали своими руками, наука и разум отделились от природы и эмоций, мужская публичная сфера – от женской частной. Все эти процессы, утверждали пессимисты, ведут к разочарованию, неравенству и конфликтам.
В работе «Протестантская этика и дух капитализма» (1904–1905) Макс Вебер предложил свою версию развития событий, которая получила множество сторонников. Современные люди, считал Вебер, оказались отдалены от мира. Все они обеспокоены лишь собой и своим успехом. Люди, писал Вебер, втянуты в «объективированный экономический космос», который держится на торговле и желании приобретать товары. В процессе они теряют возможность наслаждаться жизнью в полной мере, по-настоящему проживать ее так, как это делали крестьянин и военный. Крестьянин, словно Авраам, умирал, «пресытившись жизнью», полностью завершив жизненный цикл. Современная цивилизация порождает такой нескончаемый поток культуры, то есть идей, знаний, проблем, товаров, что человеку удается распробовать лишь кусочек жизни. Чтобы как-то компенсировать это «обесценивание», люди превратили стремление к культуре в «призвание». Однако чем больше культуры, тем больше товаров и комфорта. Получается замкнутый круг. И в лучшем случае, приходил к выводу Вебер, человек умирает «уставшим от жизни»
[575].
Многие историки, писавшие о конце XIX – начале ХХ веков, старались подогнать свои наблюдения под эту масштабную теорию и обозначали их как очередную главу, описывающую растущую пропасть между человеческим «я» и окружающими вещами
[576]. В своем гениальном исследовании изменения образа богатства в современной Америке Т. Дж. Джексон Лирс говорит об этом периоде как о завершающем этапе «дематериализации желания». Рекламные кампании заставили людей поверить, что их «я» всегда чего-то не хватает. Не проходило и дня, чтобы не появлялся новый продукт, который обещал повысить самодостаточность. И стоило человеку распаковать новое приобретение, как он почти сразу забывал о нем, продолжая нескончаемый путь в поисках себя. Культура потребления в этом смысле воплотила в жизнь идею Просвещения, восходящую к Декарту, – создание духа, отдельного от физического мира и подвластного человеку
[577].
