Дом стал колыбелью «материального эго». «Он – часть нашей жизни, – писал Уильям Джеймс, – и к нему мы испытываем нежнейшую привязанность». Подобное высказывание гармонично смотрелось бы в любой статье или книжке о домашнем уюте. Но Джеймс пошел дальше. В людях, писал он, заложен «слепой инстинкт» поиска дома и его улучшения. В них заложено «такое же бессознательное стремление» к коллекционированию вещей, которые становятся частью нашего эмпирического «я». Это отлично объясняет «наше плохое настроение, когда мы теряем вещи»; ведь получается, что «частичка нас перестала существовать». Неудивительно, что миссис Герет так боялась лишиться своей коллекции.
Признание материального «я» заставило обратиться к привычкам и действиям человека. Мир создан для действий, а не только для чистых эмоций. Уильям Джеймс, будучи при всей своей занятости невероятно любящим отцом и щедрым учителем, презирал Руссо как «трусливого сентименталиста и мечтателя», который провел жизнь в «бушующем море чувств и эмоций», а детей сдал в воспитательный дом
[583]. Огромная часть потребления связана с привычками. «Не существует более ничтожного человеческого существа, чем тот, для кого единственная из привычек – нерешительность», и для кого «зажечь сигару, выпить чашку» – действия, требующие раздумий и принятия решения. Жизненно необходимо поэтому, приходил к выводу Джеймс, сделать эти «полезные действия» автоматическими и привычными, и как можно раньше. Чем больше моментов в жизни будет доведено до «автоматизма, не требующего никаких усилий», тем «больше сил нашего разума» освободится для выполнения более важных задач
[584]. В то же время люди должны не забывать о своей «способности прилагать усилия», например, когда им придется добровольно отказаться от чего-либо – это своеобразная «подстраховка» на черный день. Таков был новый положительный взгляд на ежедневное потребление.
То, о чем говорили Джеймсы, существовало в рамках более широкого переосмысления обыкновенных вещей в культуре начала ХХ века. Немногие философы осмелились бы упомянуть в одном ряду с Уильямом Джеймсом Мартина Хайдеггера – темного принца философии ХХ века (и правда, Бертран Рассел, к примеру, решил не упоминать его вообще)
[585]. Конечно, между взглядами этих людей существовали существенные различия. Джеймс был прагматистом, Хайдеггер – экзистенциалистом. Из-за того, что Хайдеггер в 1930-е годы поддерживал нацизм, его идеи оказались надолго дискредитированы. Джеймс выступал за радикальный эмпиризм; Хайдеггер верил, что в древнегерманских словах скрыта великая мудрость: само слово «вещь» (древнегерманский – thing, нем. – Ding, англ. – thing) изначально обозначало собрание людей для разрешения трудного вопроса
[586]. Уильям Джеймс, как и его брат, живя в США, неоднократно путешествовал по Европе. Его дом в Кембридже, штат Массачусетс, представлял собой комфортабельную виллу с огромным количеством кресел, с нетерпением ожидающих многочисленных гостей хозяина. Разумеется, мир выглядел совершенно иначе из убежища Хайдеггера в Шварцвальде – из окна его деревенского домика открывался вид на ферму и луг, на котором паслись черно-пестрые коровы
[587].
Тем не менее, как бы странно это ни звучало, в идеях этих философов прослеживается некоторое сходство. Оба они признавали важность вещей. Как и Джеймс, Хайдеггер пытался поместить мир обратно в человеческое «я». И так же, как Джеймса, это заставило его осознать важность обыкновенных вещей для духа человека. В работе «Бытие и время», опубликованной в 1927 году, Хайдеггер приписывает ежедневному обращению с вещами чуть ли не божественную силу (как известно, Хайдеггер начинал свое обучение на теологическом факультете). Подлинному «я» требуется подлинное существование или «дазайн» (нем. Dasein дословно переводится как «вот-бытие», «здесь-бытие»; имеется в виду «существование», «экзистенция»). Настоящая личность не появляется готовой в мире, а создается через «бытие-в-мире». Человек оказывается в мире в окружении вещей. И именно через вещи мир заявляет нам о себе. «Дазайн» означает нашу заботу о вещах: когда мы правильно их используем, разрыв между ними и нами сокращается. Когда человек пользуется молотком, то между ним и молотком возникают более глубокие, истинные отношения, чем если бы человек просто смотрел на него. Хайдеггер назвал это отношение Zuhandenheit («подручность») и противопоставил ему Vorhandensein («наличествование») – другими словами, возможность взять предмет он противопоставил факту простого существования предмета
[588].
Рассуждения Уильяма Джеймса и Хайдеггера служат свидетельством возникновения и осознания в начале ХХ века нового типа отношения к вещам: вещи – это мы. Конечно, философия Хайдеггера была абсолютно мужского толка, философия скорее молотка, чем иголки; известно, что, будучи подростком, он помогал отцу-бондарю молотком сколачивать бочки. В то же время его утверждение, что вещи связаны с чувствами и заботой, указывает на то, насколько неправильным будет приписывать эмоциональную историю вещей единственно женщине или отделять символические качества потребления от функциональных. Главные различия идей Хайдеггера и Джеймса заключались в том, что способность наполнять личность человека и опустошать ее они видели в разных вещах. Мыслитель из Шварцвальда высоко ценил простую жизнь, единство человека и вещи; мыслитель с реки Чарльз считал правильным насыщенное существование, в котором вещи поддерживают ежедневный распорядок и высвобождают эмоциональные и креативные способности личности. Этим двум позициям суждено сталкиваться вновь и вновь каждый раз, когда общество будет пытаться определить, зло или добро несут новые технологии, будь то стиральная машина или компьютер.
В мире Хайдеггера новые технологии были незваными гостями. Плита, холодильник и другие бытовые приборы притупляют наш нюх и обоняние, крадут принадлежавшее нам веками умение существовать в природе, собирать пищу и разводить огонь
[589]. За подобным разочарованием в технологиях скрывается глубокий пессимизм. Для Хайдеггера, в отличие от ранних мыслителей Просвещения, таких как Иммануил Кант, общественное мнение приводит к подчинению, а не к критическому мышлению. Большинство людей ведет себя подобно стаду, делая то, что нравится другим людям. По мнению Хайдеггера, тирания «других людей» привела к культуре посредственностей, которая слепа к отличительным качествам вещей
[590]. С философской точки зрения, начав искать первоначальный смысл «бытия», Хайдеггер порвал со всей западной философией со времен Платона. С политической точки зрения, его рассуждения привели к опасной идее о том, что истинное «бытие» может происходить лишь в чистом расовом обществе нацистов. Сегодня мы нередко слышим о том, что нам следовало бы бережнее относиться к вещам, вести более рациональный образ жизни. Хайдеггер и его философия служат напоминанием о том, что не всегда это бывает безобидно. Любовь к вещам может с легкостью перерасти в отвратительное равнодушие к людям.
