Главный критик радио родился по ту сторону Атлантического океана. Им был Теодор Адорно, немец еврейского происхождения, философ и музыковед. Адорно эмигрировал из нацистской Германии в Нью-Йорк, где стал директором научно-исследовательского проекта радиовещательной компании. Финансировал проект Фонд Рокфеллера, а руководил им еще один эмигрант, австриец Пол Лазарсфельд. Именно во время работы над этим проектом Адорно окончательно убедился в «социальном авторитаризме» радио
[690]. Это весьма важный момент для нашего исследования, и не только потому, что идеи Адорно послужили основой марксистской критики индустрии культуры, после 1945 года породившей – благодаря Франкфуртской школе – новое поколение критиков. Эти идеи, кроме этого, служат отличным доказательством того, как марксистский фокус на производстве в сочетании с эмоциональностью, присущей европейской интеллектуальной элите, может даже выдающегося мыслителя, такого как Адорно, ввести в заблуждение относительно нового медиума потребительской культуры.
Для Адорно все было всерьез, особенно культура. Он не любил веселиться. Он признавал лишь ту музыку, которую можно назвать «идеальным произведением искусства» (нем. Gesamtkunstwerk), и слушать ее нужно было, полностью погружаясь и критически анализируя. Все остальное – не более чем пассивное развлечение. Но вовсе не дурной вкус большинства людей так страшил Адорно. Легкая, популярная музыка была, по его мнению, частью капиталистической стратегии по производству однообразных новинок во всех сферах жизни, уничтожению творчества и свободы. Получалось, что от любой популярной песенки до фашизма рукой подать.
Жизненный путь Адорно был неразрывно связан с его теориями. Он родился в 1903 году. Его мать, певица Мария Кальвелли-Адорно, была наполовину француженкой, наполовину итальянкой и выступала в Венской опере; его отец, еврей, владел компанией по продаже вина. Дома во Франкфурте жизнь строилась вокруг пианино. Тедди, единственный ребенок в семье, играл дуэты, учился игре на скрипке, посещал консерваторию и даже сочинил несколько струнных квартетов и концертов для фортепиано. Робкий и не по годам умный, Адорно выглядел словно артист-интеллектуал: часы он носил не на руке, а в кармане, на цепочке. Его первый опыт в написании музыки в начале 1920-х годов отражал юношеское самомнение Адорно и его убежденность в том, что лишь истинное искусство, свободное от буржуазных настроений, способно спасти человечество от вымирания. Даже Стравинский был недостаточно хорош; Адорно крайне негативно отнесся к его «Истории солдата», назвав ее «унылой богемной выходкой»
[691]. Спасение сулила лишь додекафоническая музыка. В 1925 году Адорно отправился в Вену учиться у Альбана Берга. Иными словами, этот человек был музыкальной версией Бруно Таута с уклоном в марксизм: коммерческая банальщина и буржуазные безделушки должны были, по его мнению, исчезнуть.
Радио, приходил к выводу Адорно, является «наркотическим» громкоговорителем буржуазной системы. Оно отвечало за «ретрогрессивные течения в музыке, за обилие фетишизма, который губит истинную музыку, за раздутие развлекательной сферы, которая не оставляет ей места». Подобный снобизм невероятно раздражал начальника Адорно, Лазарсфельда, и он даже спросил Адорно, не является ли настоящим фетишизмом его любовь к латинским изречениям. Мысль о том, что жена фермера будет слушать Бетховена, протирая пыль, приводила Адорно в ужас. Радио разрушило симфонию как коллективный опыт, считал он. Оно приватизировало музыку, превратив ее в еще один «предмет мебели». Классическая музыка оказалась «опошлена», ее разбили на узнаваемые мотивы, и теперь она была не более чем «готовым продуктом, который можно употребить, прилагая минимум усилий». С увеличением пропасти между серьезной и популярной музыкой люди все дальше отходят от осознанности и свободы. Чем религия являлась для Маркса, тем коммерческая культура была для Адорно – опиумом для народа. С помощью популярной или, как он называл ее, «вульгарной» музыки, к которой Адорно относил и джаз, буржуазное общество убаюкивало людей до состояния послушных рабов
[692].
Адорно писал теорию, но не провел ни одного практического исследования. Однако его анализу удалось превратиться в своего рода догму, заставившую представителей следующего поколения сыпать готовыми проклятиями в адрес потребительской культуры. Именно поэтому необходимо осознать всю неправоту его позиции. Радиослушатели, как выяснили американские исследователи в 1930-е годы, были невероятно активны. Особенно мужчинам радио прививало любовь к музыке. «Мне всегда нравилась музыка, – говорил один сапожный мастер итальянского происхождения, – но у меня не было возможности слушать хорошую музыку, и поэтому я не мог по-настоящему наслаждаться ею. Теперь же у меня есть радио, и я услышал большинство великих произведений. Если бы не радио, я бы никогда не смог испытать столько радости». Некоторые, впрочем, стали меньше играть на пианино: «Теперь мне слишком отчетливо слышны мои ошибки»
[693]. В общем и целом радио и граммофон подтолкнули огромное число людей заниматься музыкой, привели к росту популярности новых музыкальных течений, например, джаза, увеличили количество оркестров. Иногда записи помогали в борьбе за независимость, как, например, во время первого раздела Бенгалии в 1905 году, когда индийские националисты призывали бойкотировать британские товары. Вместо того чтобы приводить к единообразию, которым так пугали, радио открывало двери для совершенно различных жанров и аудиторий, в том числе и для народной музыки, находившейся на грани исчезновения. Шведский машинист, работающий в Норвегии, настраиваясь по вечерам на волну «Стокгольм-Мутала-Йенчепинг», был невероятно счастлив, слушая песни своего детства на диалекте тех мест, где он вырос. Многие радиостанции вещали на местных диалектах вплоть до 1935 года, пока шведское правительство не взяло радио под свой контроль
[694]. В Японии радио подарило вторую жизнь традиционным музыкальным инструментам и жанрам фольклора; на Малайском архипелаге – керончонгу; в Соединенных Штатах радио популяризировало блюз и народную музыку, а также патриотические песни. Уже в 1930-е годы чернокожие семьи могли слушать чернокожих ведущих и негритянскую музыку по радио
[695]. В течение недели американской публике предлагалось свыше 30 000 часов музыкальных программ
[696]. Радио вело не к единообразию, а к изобилию вкусов.
