А вот на диагноз, поставленный когда-то Гэлбрейтом, продолжают ссылаться и сегодняшние критики «потребительства». Ясность его аргументов и уверенность в своей правоте заставляют читателя забыть о том, что «Общество изобилия» было вовсе не объективным исследованием, а попыткой оправдать государственные расходы на социальное обеспечение. В краткосрочном периоде его призыв ввести налог на потребление, чтобы финансировать социальные услуги, не имел успеха; будучи членом администрации Джона Кеннеди, Гэлбрейт, тем не менее, не обладал настоящей властью. А вот его влияние на общественную дискуссию оказалось огромным, и его идеи подтолкнули правительство Линдона Джонсона – преемника Джона Кеннеди – увеличить расходы на здравоохранение и образование в середине 1960-х годов
[802]. И все же с исторической точки зрения работа Гэлбрейта рассказывает скорее о беспокойстве, которое вызывает изобилие, чем о самом феномене. Показательно, что Гэлбрейт четко разделял между «простыми видами радости» (к которым он относил спорт, еду, обустройство дома, автомобили и секс) и более «сложными», такими как музыка, живопись «и в некоторой степени путешествия». Первая группа «почти не требовала подготовки, чтобы в полной мере ею насладиться», и поэтому именно эти желания стремились вызвать у людей. Для получения удовольствия от второй группы нужно, напротив, быть незаурядной личностью и иметь хорошее образование
[803]. То было классическое противопоставление массового вкуса вкусу утонченному. Новое поколение критиков забыло о том, что индивидуумы обладают «материальным эго», о котором говорил Уильям Джеймс всего полвека назад, а также о том, что еда, дом и даже секс требовали от современников не только времени, но и определенных знаний и умений.
Несмотря на беспокойство Гэлбрейта о конце эпохи изобилия, американцы в 1950-х годах в действительности экономили больше, чем в период между двумя войнами: в 1957 году личная норма сбережений составляла 10 % – крайне высокий показатель для любого, кого сегодня беспокоят долги населения. Не только процент ВВП, но и расходы на социальные услуги росли вместе с изобилием, а не сокращались, как следовало бы предположить исходя из модели Гэлбрейта
[804]. Лишь отчасти это не противоречит аргументации Гэлбрейта. Программы государственной ипотеки и строительства автомагистралей улучшали жизнь потребителей в пригородах, укрепляя при этом расовую сегрегацию
[805]. Гэлбрейт был прав, возмущаясь «недостатками» муниципальных услуг, «переполненными» школами и «грязными» улицами. Однако он был не прав, утверждая, что наблюдает сокращение трат на общественные нужды. Ведь еще пятьдесят лет назад отходы в Нью-Йорке сливали в Гудзон. Именно более высокая состоятельность граждан и рост населения привели к тому, что в городах появились общественные парки, хорошие школы и система удаления отходов. Вполне возможно, что «Общество изобилия» само по себе является лучшим доказательством того, что личное богатство дает людям право требовать более качественных государственных школ, больниц и зон отдыха.
Такие книги, как «Общество изобилия», распроданные миллионными тиражами, имели огромный успех, так как задевали за живое граждан Соединенных Штатов, но еще больше жителей Европы. Вторая мировая война дестабилизировала классовые, гендерные и расовые иерархии и превратила культуру потребления в козла отпущения и виновника во всех общественных бедах. В 1948 году американцы уже переживали о том, что люди стали менее счастливыми. Наряду с яркой рекламой супермаркетов и холодильников журнал Life спонсировал круглый стол с Эрихом Фроммом, психологом-эмигрантом, с беспокойством говорившим о том, что люди используют свободное время, чтобы убежать от реальности; он сам признавался, что любит читать детективные истории. Других участников круглого стола волновали «моральная анархия», увеличение количества разводов и преступлений, распространение алкоголизма и психических заболеваний. Фантастические идеи кинематографа, оторванные от реальности, только вредили «построению здорового демократического общества»
[806].
Большинство европейцев не особо беспокоила Америка; по данным французского исследования 1953 года, всего лишь 4 % видели в Соединенных Штатах культурную угрозу
[807]. И тем не менее для культурной элиты изобилие ассоциировалось с американским вторжением, в Америке виделось мрачное будущее, уготованное Европе, которое перечеркнет славное национальное прошлое. Мало кому подобный расклад был по душе. Никогда культурная элита не возмущалась так громко, как в 1950-х годах. Джон Бойнтон Пристли боялся, что Великобритания превращается в «Южную Каролину с ее… телекиностудиями, образом жизни, привязанным к автомобилю (вы можете есть и пить, смотреть кино, заниматься любовью – и все это не покидая собственного авто), с ее пресным космополитизмом… и выдуманными религиями»
[808]. Для французов американцы были «большими детьми», детьми, которых заворожили технические новинки; все ради высокого уровня жизни и ничего ради души. Поэт-коммунист Луи Арагон назвал Соединенные Штаты «цивилизацией ванных комнат и холодильников»
[809]. Считалось, что Европе придется заплатить ту же цену, что и Америке. Потребительское общество вскормило поверхностный конформизм и разрушило национальные традиции и коллективный дух. Во Франции некоторые современники боялись, что американский культ занятости разрушит национальную любовь французов к прогулкам без цели и бездельничанью. А немцы уже собирались оплакивать свое умение глубоко мыслить и духовность, на смену которым должно было прийти пустое потакание своим прихотям. Журнал «Ридерз Дайджест» грозил занять место Вольтера, Гете и Данте.
