Международный обмен товарами и модными течениями тоже несомненно возрос, и не в последнюю очередь благодаря передвижению армий во время Второй мировой войны и после нее. Западная Европа переживала некую смесь отечественного стиля с американскими течениями; член юношеской банды, какой-нибудь Пьер или Хайнц, внезапно пожелал именоваться Бобом. Этот феномен проник даже за «железный занавес». На улицах Праги в 1950-е годы подростки прикалывали этикетки американских сигарет к своим чешским галстукам
[832]. Фильмы о Тарзане были невероятно популярны в Советском Союзе (первый появился на экранах в 1951 году), и молодежь пыталась копировать прическу Джонни Вайсмюллера. Публика обожала фильмы из Италии и Германии. В 1947 году, во время показа немецкого фильма времен войны «Девушка моей мечты», на улицах Тбилиси не было ни одного человека – так все хотели полюбоваться на очаровательную Марику Рекк, венгерскую певицу и танцовщицу. В Восточном блоке наблюдались признаки зарождения новой культуры удовольствия, существующей отдельно от сферы труда и политики. Автор одной из запрещенных публикаций как бы бросал вызов старшему поколению: «Вы хотите ругать оперетту, читать только Анти-Дюринг [Фридриха Энгельса] и обсуждать политику? Как скучны ваши идеалы… Разве можно жить без джаза, веселых песен, танцев и смеха?»
[833]
Нравственные тревоги в отношении молодых потребителей усиливала паника, вызванная сексуальной распущенностью и упразднением классовых и гендерных иерархий. Секс превратился в «помешательство», «удовольствие чисто животного характера», писал Себ Раунтри в 1951 году
[834]. Эти страхи отчасти были обусловлены верой во взаимосвязь между слабостью плоти и пристрастием к вещам, все еще жившей, в особенности среди представительниц слабого пола. В 1917 году, во время первой волны борьбы с подростковой преступностью, один исследователь из Кливленда в штате Огайо написал о восемнадцатилетней девушке, утверждавшей, что она любит ходить на свидания и танцевать: «Она говорила, что единственное, чего ей хочется, – это весело проводить время; и ради этого она может пойти на все. Если цена за развлечения – ночь с мужчиной в отеле, она готова ее заплатить»
[835]. Эти девушки хотели просто «веселья». В 1950-е годы в распущенности обвиняли уже не только девушек, но и молодых мужчин. И это говорило о том, что определенные классы боятся за свое место под солнцем.
Строго говоря, 1950-е годы являлись периодом конфликтов скорее между классами, чем между поколениями. Проблемы у большинства молодых людей возникали не из-за родителей, а из-за социальных договоренностей других классов. Во Франции в 1958 году три четверти всех юношей и девушек были «совершенно» или «относительно» довольны жизнью; также они не считали, что их поколение как-то отличается от поколения их родителей
[836]. Рокеры, гризеры и битники считались преступниками, потому что преимущественно они были выходцами из рабочего класса. Арестовывали обычно тех, кто происходил из низов общества и не имел хорошего образования. Их кожанки и дикие вопли угрожали не только буржуазному старшему поколению, но и его отпрыскам, высокий статус которых основывался на манерах и лицейском воспитании. По словам одной немецкой девочки-подростка в 1960 году, ей нравились вечеринки, где гости «пьют колу или сироп», танцуют румбу и слушают музыку, но «только без истошных воплей»
[837]. Все же постепенно «Тюремный рок» вытеснял «Хорошо темперированный клавир». Во время первых рок-концертов студенты университетов добровольно работали охранниками и следили, чтобы механики и простые рабочие не танцевали в проходах
[838].
Разумеется, утверждать, что подъем молодежной культуры целиком и полностью был обусловлен восстанием низших слоев населения, означало бы упрощать действительность. Ведь активность наблюдалась и наверху. Провозгласив суверенитет потребителя, консерваторы открыли ящик Пандоры. Если в основе приобретения товара лежит демократический выбор, разве могут сотни тысяч людей, покупающих новую пластинку Элвиса, ошибаться? Показатели продаж говорят сами за себя, утверждали молодежные журналы и их читатели. Власти были вынуждены отказаться от прямых запретов и искать компромисс. Необходимость порвать с нацистским прошлым ограничивала возможность категорического запрета; и вот военным Западной Германии разрешили слушать джаз. Однако, если уж полностью оградить гражданскую жизнь невозможно, может, получится впрыснуть немного гражданской ответственности в коммерческую культуру? Субботним утром дети в Великобритании толпами стекались к своему местному кинотеатру, где перед просмотром передачи они обязаны были исполнить национальный гимн и прочитать клятву: «Я обещаю говорить правду, помогать другим и слушаться родителей»
[839]. Киноклубы, центры досуга для молодежи и молодежные клубы открывались благодаря помощи правительств и городских советов. Задуманные как центры развития гражданской ответственности, они превращались в дополнительные каналы распространения коммерческой музыки, танцев и развлечений. К началу 1960-х годов даже в церквях могли проводиться концерты.
Большинство ученых осуждали общество потребления, присоединяясь к более ранним критикам, которые, как правило, также являлись учеными. Тем не менее значимость их взглядов не стоит преувеличивать. Главное отличие 1960-х и 1970-х годов от более ранних периодов заключалось как раз в том, что отныне к культуре потребления стали относиться более положительно. И если одним из двигателей данных изменений был выбор, то другим, не менее важным, являлось стремление к самовыражению. Критики «общества изобилия» унаследовали веру в то, что массовое потребление всегда приводит к единообразию, одинаковости, желанию быть как все. Говорили, что рок-н-ролл делает ноги гибкими, а головы опустошает, в результате чего молодые особенно восприимчивы к тоталитаризму. Такая причинно-следственная связь не выглядит убедительной. В конце концов, подростки со всеми их субкультурами бросали вызов традиционному, устоявшемуся образу жизни старшего поколения, в том числе и интеллектуальной элите.
