Самая жестокая атака на мир потребления произошла во Франкфурте. Второго апреля 1968 года в двух универмагах взорвались бомбы, уничтожив несколько игрушек и некоторое количество спортивного инвентаря. Но даже это происшествие необходимо оценить адекватно и объективно. Франкфуртский взрыв – пустяк по сравнению с пожаром 1952 года в Каире, когда националисты сожгли шесть универмагов и семь сотен маленьких магазинов, танцевальных залов и других зданий. Немецкие взрывы случились из-за недовольства американским империализмом и войной во Вьетнаме. За год до них, 22 мая 1967 года, 322 человека погибли в результате пожара в брюссельском универмаге «Инновасьон». Говорили, что пожар случился из-за неисправности проводки, и все же тот факт, что все произошло во время американского модного показа, а снаружи здания собрались протестующие против войны во Вьетнаме, наталкивает на мысли о политически мотивированном поджоге. В Берлине Коммуна № 1, первая политическая коммуна, основанная в январе 1967 года, распространяла листовки, на которых происшествие в Брюсселе описывалось как «новый удар по практичной американской рекламе» и утверждалось, что покупатели сами подожгли его. Когда же, вопрошали члены Коммуны в листовках, кто-нибудь оставит зажженную сигарету в примерочной KaDeWe или Woolworth и Берлин тоже сможет почувствовать себя пылающим Ханоем?
[859]
Бомбам, взорвавшимся в следующем году, все же не удалось раздуть конфликт в культуре потребления. Напротив, они даже поспособствовали тому, что разногласия затихли. Последовавшее судебное разбирательство вылилось, однако, в тяжелое противостояние между террористами и государством. Подготовившие взрыв Андреас Баадер и Гудрун Энслин считали, что ведут войну с потребительским террором: «Потребительство терроризирует вас, мы терроризируем товары». В своем отношении к вещам, а также в том, как они использовали насилие, Баадер и Энслин были настолько далеки от позиции Ганди, насколько это только возможно. «Я тоже люблю автомобили и все те вещи, которые человек может купить в универмаге, – говорила Энслин. – Но если для того чтобы приобрести их, мне приходится отказываться от осознанности, то для меня эта цена слишком высока»
[860]. Потребление не беспокоило радикалов, пока им не приходилось платить. Энслин появилась в суде в яркой красной кожаной куртке. Баадер копировал стиль звезды французского кино Жан-Поля Бельмондо, любил ночные клубы и элегантную одежду; во время пребывания в доме композитора Ханса Вернера Хенце в Риме он не стесняясь носил шелковые рубашки хозяина. В конце концов его арестовали за превышение скорости, когда он находился за рулем «Изо ривольта» мощностью 300 лошадиных сил; его предыдущими автомобилями были белый «Мерседес» 220SE и «Форд фаэрлайн» с хвостовыми стабилизаторами. У Баадера было гораздо больше общего с американским потребителем Дихтером, чем с крестьянином-маоистом.
Энслин была дочерью швабского священника и представляла собой типичный пример того, как молодежная культура бросает вызов установившемуся порядку. Антиавторитарная политика работала вместе с потребительской культурой, а не против нее. Личное удовольствие стало революционным принципом; вспомним знаменитое высказывание одного немецкого коммунара о том, что оргазм для него важнее, чем война во Вьетнаме
[861]. «Парни 68-го» (фр. soixante-huitards) вряд ли могли объяснить, как их образ жизни повлиял на производителей. Несмотря на всю свою критику «общества потребления», они принимали возможность выбора и поиска собственного стиля и даже способствовали развитию этих тенденций. Некоторые радикалы, боясь, что их обвинят в потакании потребительству, стремились к простоте. Большинство, однако, видело в популярной музыке и яркой одежде инструменты самовыражения. Для молодежных движений в этом отношении произошел коренной перелом. В 1900-х годах молодежные организации отправлялись в леса и горы, отказываясь от коммерческого досуга и всякого рода стимулирующих веществ. Теперь же они стремились к вожделенной свободе через то, от чего раньше отказывались.
Потребительская и радикальная культуры открыто сосуществовали друг с другом. В Берлине модель Уши Обермайер поселилась в Коммуне № 1, пила кока-колу и курила марки Reyno. На революционные тексты ей было плевать, признается она. Экзотическая мода стала частью антиноменклатурной политики. На суде «парни 68-го», недавно закончившие школу, появлялись в зеленых куртках и светло-голубых брюках. Тот факт, что мода и музыка пригодились радикалам, противоречил марксистским убеждениям, согласно которым культурная сфера используется в качестве инструмента отчуждения и контроля. Активисты, разделяя взгляды Адорно и Маркузе, вели образ жизни, который противоречил теории «одномерного человека», взрощенного «технологическим обществом», убаюканного «репрессивными потребностями» в развлечениях, рекламе и иллюзии комфорта
[862]. Вера в самореализацию предполагала, что индивидуумы в состоянии оценить предлагаемые им товары и принять собственные решения. В журналах радикалов помещалась реклама автомобилей и выпивки. В контркультурной литературе Дональд Дак соседствовал с Мао
[863].
Бизнес не мог обойти стороной потенциал подобного соседства. И года не прошло после протестов 1968 года, как универмаги наводнили «революционные» футболки и платья. Возможно, «парни 68-го» и достигли успеха в критике догм семейной жизни и образования, однако в том, что касается материального аппетита, они ничуть не уступали своим родителям. Да, участники движения отращивали бороды, чтобы сэкономить на бритве. Коммуны использовали ящики из-под мандаринов как полки. Некоторые феминистки сжигали свои лифчики, а первые хиппи выкидывали часы. И все же в общем и целом новое поколение было жадным до ресурсов. В Нью-Йорке молодые семьи, начинавшие жить вместе как коммуны, не спешили отказываться от пылесосов, душевых и кондиционеров
[864]. В Германии в 1974 году один исследователь крайне удивился, обнаружив в коммунальных «альтернативных» квартирах больше телевизоров, стереомагнитофонов, стиральных машин и сушилок, чем в обычных семьях; у некоторых альтернативных семей имелось по три машины
[865]. Совместное потребление вовсе не означало автоматически простой образ жизни. Напротив, мог иметь место обратный эффект – покупку большего числа бытовых устройств оправдывало желание избежать конфликтов друг с другом.
