Бо́льшая открытость Западу в 1970-е и 1980-е годы усилила расслоение общества (а не создала его, ведь оно уже присутствовало). В Восточной Германии бутики впервые открыли свои двери для посетителей в 1960-е годы. В «Эквизите» можно было купить модные платья и изысканное дамское белье, в «Деликате» – сухой джин, оливки и западные сигареты, все по высочайшим ценам. То была своеобразная лихорадка роскоши, которую усилили более свободный поток подарков с Запада и твердая валюта. Тот же эффект имело решение транслировать по телевидению программы Западной Германии, а также гостинцы от членов семьи, оставшихся за стеной. Опыт Центральной Америки и Китая показал, как деньги, которые получают от мигрантов на родине, дают начало соперничеству и подражанию, подрывающим существующие иерархии
[905]. В Восточной Германии времен Хонеккера потребление за счет средств из соседнего государства приобрело национальный масштаб. Изначально сеть магазинов «Интершоп», в которых товары можно было купить лишь за свободно конвертируемую валюту, задумывалась для иностранных туристов. К середине 1970-х годов бо́льшая часть выручки этой сети получалась из карманов жителей ГДР. Треть всех подростков получала одежду в подарок от членов семьи, живущих на Западе. Восточная Германия превращалась в две нации: у одной был доступ к немецким маркам, а у другой – нет. Вместо «каждому по труду» – официального социалистического лозунга – выходило «каждому в зависимости от места жительства тети», как сказал знаменитый бард-диссидент Вольф Бирман
[906].
Режим оказался в ловушке. Его экономика была просто-напросто не в состоянии одновременно удовлетворить потребности в бо́льшем количестве товаров и строить еще больше жилья. В Лейпциге не росли апельсины. Их нужно было импортировать и платить за них экспортом. В свою очередь, это означало, что и без того слабой легкой промышленности придется урезать финансирование. Дефицит обострялся. Режим тратил больше, чем мог себе позволить. Западные кредиты временно спасали положение, однако, чтобы обслуживать их, необходимо было привлекать свободно конвертируемую валюту. В результате гражданам было разрешено покупать «Фольксваген гольф» и другие дорогие товары, если их тетя могла отправить им необходимые для этого немецкие марки. Страна начала жить за счет поддержки Запада. Чтобы поддержка не прекращалась, приходилось искусственно стимулировать людей к большему потреблению.
То был путь саморазрушения. Ежедневное напряжение в сфере потребления усиливало недовольство граждан своими политическими лидерами. Обширная система подачи петиций, которая позволяла индивидуумам напрямую жаловаться партийным лидерам и была создана для того, чтобы отслеживать мнения и сдерживать более крупные протесты, по-настоящему политизировала будни людей. В 1980-х годах по почте ежедневно отправлялось до полумиллиона прошений. Как правило, их отправляли недовольные потребители. Постепенно, впрочем, в прошениях стали появляться сомнения относительно справедливости и легитимности самого режима. Плохие жилищные условия являлись основной претензией. Некоторые видели источник проблем в параллельной бартерной системе для обмена товарами личного пользования и обвиняли режим в пассивности и попустительстве. Как это возможно, возмущался один житель Эрфурта в своей жалобе партийным лидерам, что люди свободно дают в газету подобные объявления: «Обменяю систему обогрева на «Вартбург» (марка восточногерманских легковых автомобилей. – Прим. редактора)? Неудивительно, что строители никак не могут доделать свою работу. «Что-то здесь не так»
[907]. Лишь каждая пятая машина продавалась легально. Многие считали низкокачественные товары, недостающие детали и плохое обслуживание признаками неуважения. Люди ждали получения машины в очереди от 7 до 10 лет, поэтому неудивительно, что между ними и автомобилем возникала глубокая душевная связь; «Трабант» размером чуть больше мопеда, с корпусом из бакелита – становился членом семьи, ему нередко давали имя, словно домашнему питомцу. Если вдруг после стольких лет ожидания машина оказывалась не того цвета, какого хотелось, или сразу начинала ломаться, а запасную деталь невозможно было купить, человек воспринимал это как личную обиду. Особенно обидно было тем, чей автомобиль украли, так как им приходилось опять становиться в самый конец бесконечной очереди.
Дефициты и неравномерное распределение товаров уничтожали общественную солидарность. Некоторые в открытую высказывали свое несогласие с правом власти решать, что есть «насущная потребность», а что есть «роскошь». Ричард Хеннинг, например, возмущался, что в 1975 году он заплатил за «Ладу» и встал в очередь, которую не получил до сих пор, хотя прошло уже десять лет. Он подчеркивал, что для его семьи машина – вовсе не роскошь. Она очень нужна, чтобы жена могла возвращаться с ночной смены. Тот факт, что гражданин ГДР должен так долго ждать своей машины, был для него «непостижим»
[908]. Наблюдая на улицах западные модели авто, люди начинали подозревать, что в стране есть некие привилегированные слои населения. Царили зависть, коррупция и махинации. Один гражданин обвинял в анонимном письме директора своего завода в том, что у того три машины: первая – для жены, вторая – для солнечной погоды, а третья – для дождливой
[909]. «Фольксвагены» и «Мазды» оскорбляли региональную гордость Восточного Берлина. А чем берлинцы лучше жителей Лейпцига, города с богатой историей? «Мне теперь 58, – писал житель Баутцена в 1986 году, – и я работал сорок лет на наше государство; сорок лет я трудился, чтобы наша страна стала такой, какая она сейчас. Неужели это недостаточный срок, чтобы заработать право на новую машину?» Он напомнил министрам, что в конституции ГДР провозглашается равенство всех граждан
[910]. Потребление породило целую волну вопросов о том, что справедливо, а что нет. Почему у новых соседей есть телефон, а ударник социалистического труда вынужден дожидаться его годами? Как работающий с утра до ночи отец должен объяснить своим детям, что у других семей есть вещи, которые его семья не может себе позволить? Что же это за социалистическая справедливость такая?
В 1970-х и начале 1980-х годов правительство ГДР увеличило объем производства автомобилей и холодильников, однако ради этого пришлось пожертвовать качеством. Посыпались жалобы о недостающих выхлопных трубах, неработающих обогревателях и велосипедных шинах. Само выражение «товары длительного пользования» звучало как злая насмешка. На государственный комбинат по производству товаров для дома обрушился шквал претензий, так как новые стиральные машины служили своим хозяевам меньше года. Товары ломались, конечно, и на Западе, однако там претензии предъявляли разным компаниям и институтам. Ответственность была разделена. В Восточной Германии, наоборот, все разочарование и недовольство граждане направляли сразу в сердце режима. Местные чиновники заявляли о том, что социалистические идеалы невероятно сложно поддерживать посреди ежедневной бури негодования. «Поверьте мне, товарищи, – написал в 1981 году один пожилой партийный активист из Дрездена секретарю ЦК СЕПГ по экономике Гюнтеру Миттагу, – я могу объяснить сложнейшие вопросы международной политики нашим рабочим, но та борьба, которую они ведут из-за тысячи мелочей каждый день, не может не подрывать веру». В качестве примера он привел историю матери троих детей, которая взяла выходной, чтобы купить новую одежду своему сыну-подростку, – «ничего особенного, лишь пару качественных брюк, носков и ботинок», – а также найти кофейные фильтры и приобрести упаковку замороженного шпината, чтобы быстро приготовить ужин. «В результате она не смогла купить ничего! И это в большом городе, где столько магазинов… Как грустно бы это ни звучало, но ее день был потерян». Почему, задавался вопросом чиновник, поход по магазинам должен отнимать столько сил? «Разве это производство ориентировано на спрос?»
[911] Режим вступил в фазу кризиса легитимности. Его конец стал всего лишь вопросом времени.
