В действительности эта цитата родом из 1832 года и принадлежит перу одной американской писательницы, специалисту по домоводству Лидии Чайлд
[1072]. Эта фраза отражает самую суть проблемы. Переживания по поводу кредитов и потери людьми самоконтроля стары как сама торговля. Платон в своем «Государстве» выразил мечту о том, что когда-нибудь кредиты перестанут существовать. Апостол Павел предупреждал, что алчность «есть корень всех зол». В Средние века заимодателям предрекали адские муки в отдельном чистилище, где они должны будут томиться после смерти. В XIV веке Данте в своей «Божественной комедии» приговорил ростовщиков к седьмому кругу ада вместе с содомитами и богохульниками, где они вынуждены будут изнывать в горящей пустыне под тяжестью мешков с деньгами и изысканные наряды – знак их любви к материальным благам земного мира – не смогут защитить их от огненного дождя
[1073].
Это нравственное негодование оставило след в европейских языках; немецкое слово Schuld означает долг и вину одновременно. Начиная с XVI века христианская критика получила дополнительную поддержку благодаря появлению республиканского идеала свободных и независимых граждан. Долг заставляет одного человека прислуживать другому. «Тот, кто берет в долг, разоряется», – пришел к выводу Бенджамин Франклин в 1732 году в своем «Альманахе бедного Ричарда», мировом бестселлере, ставшем библией для любителей бережливости и в колониальной Америке, и в Японской империи. Франклин писал, что тщеславие и страсть к вещам плохи уже сами по себе. Но еще хуже влезать в долги ради «этих излишеств!.. Подумайте, что вы делаете, когда залезаете в долги; вы отдаете другому человеку власть над своей свободой». Должник начинает избегать заимодателя, прятаться и в итоге «тонет в море низкой, очевидной лжи… Ложь – постоянная спутница Долга»
[1074]. Викторианцы присягнули на верность Цивилизации, Торговле и Христианству и прокляли Долг, Грязь и Дьявола. «Даже в самых лучших условиях должник является человеком лишь наполовину; ему не принадлежит его будущее», – писал один английский реформатор в 1896 году. Для мужчины из рабочего класса долг означал нечто еще более плачевное. Еженедельно мирясь с визитами коллекторов, таская одежду семьи то в лавку к ростовщику, то обратно, он «продавал себя в рабство, из которого не в состоянии был освободиться». Такой человек неизбежно впадал в «отчаяние», затем становился «равнодушным» и тянул за собой вниз всю семью. Худшим из зол были покупки в рассрочку. Возможность рассрочки манила бедняков, заставляя их импульсивно покупать мебель и швейные машинки, которые они вскоре вынуждены были возвращать, не успев даже как следует насладиться покупкой. Эти «временные владельцы словно избалованные дети, у которых очень много игрушек, но им нужно обязательно что-то еще»
[1075].
Можно найти еще множество неодобрительных высказываний о жизни в кредит, уходя постепенно вглубь веков, однако приведенных выше цитат уже достаточно для того, чтобы задуматься: а действительно ли мы потеряли самоконтроль именно в течение последних десятилетий? Раз люди не умели контролировать свои желания еще несколько веков назад, поколения 1930-х, 1960-х и 1990-х годов не могли потерять то, чего не было. Второе замечание касается связи между долгом и излишком. Со времен древнеримских критиков потребления долг ассоциировался с расточительностью, излишествами и искусственными потребностями. Считалось, что возможность взять в долг позволяет нашим животным инстинктам взять верх над критическим умом и дальновидностью, от которых зависят наша нравственность и здоровье. Вот еще одна причина, по которой в пристрастии к кредитам моралисты всех времен – и раньше, и сейчас – обвиняют женщин как «слабый пол». Эта традиция вдохновляет современных социологов, экономистов и историков, и она заслуживает отдельного рассмотрения
[1076]. Однако едва ли это поможет нам понять, как в действительности обстояли дела с потребительским кредитом на протяжении истории. Традиционное отношение к кредитам скорее говорит о том, как ученые разных времен объясняли поведение людей, а не о том, почему или как много денег люди брали в долг. Подобный подход всегда предполагает, что это какие-то «другие» люди ведут себя расточительно. Как мы уже видели ранее, чрезмерность и изобилие – вещи относительные. Не существует четкого разграничения между «потребностями» и «желаниями». То, что кажется «неестественной потребностью» для одного, может показаться абсолютно естественным и необходимым для другого. То же касается и сообществ. Когда страх «излишнего потребления» достиг Южной Кореи в начале 90-х, все в первую очередь стали возмущаться баснословными расходами на репетиторов для детей, а вовсе не тратами на моду или электронные товары
[1077].
Кредит и долг присутствовали в жизни людей еще задолго до появления кредитной карты. В обществах с развитой торговлей, где наличных не хватало, а финансовые институты еще только зарождались, долги являлись важной частью ведения домашнего хозяйства. В Англии в 1700 году каждый второй глава семейства, умирая, оставлял неоплаченные долги, и у каждого четвертого эти долги превышали стоимость движимого имущества семьи
[1078]. Многие представители элиты жили не по средствам. В начале XVIII века преподобный Джон Крэкенторп из Кембриджшира, бухгалтерские книги которого сохранились до наших дней, постоянно залезал в долги. При этом он жил в самом большом доме в деревне, поэтому ему доверяли и охотно давали в долг. Кредит в то время предполагал личное общение и строился на доверии. Важна была демонстрация характера. Вплоть до XIX века в Англии те должники, которые славились своими добродетелями, не теряли уважения и оставались в почете, могли наслаждаться едой и танцами за чужой счет, а также нередко получали от кредиторов отсрочки по платежам. На долг смотрели как на временную неприятность, которая может случиться и с лучшими из лучших. В долге не видели признака безрассудности, которая требует строгого наказания, чтобы другим неповадно было. Лишь позже, когда долги стали ассоциироваться прежде всего с бедностью, должников начали нравственно стыдить.
