Желание копить и сберегать у людей то появлялось, то пропадало. Резко, реагируя на давление внешнего мира.
Большое количество сберегательных счетов в Европе ничего не говорит нам о том, как часто люди пользовались ими и как много денег на них хранили. В 1930-е годы в почтовом сберегательном банке Великобритании было открыто 14 миллионов счетов, однако многими из них после открытия так ни разу и не воспользовались. Регулярное откладывание денег было не по карману рабочим и не укладывалось в их манеру поведения. Кампании в поддержку сбережений, которые проводили во время войны, не имели длительного эффекта. В организации «Массовые исследования» отмечали, что после окончания Второй мировой войны обыкновенные британцы вернулись к привычке откладывать деньги на краткосрочные цели, «связанные с временами года: на генеральную уборку весной, новый костюм летом, отпуск осенью и на Рождество зимой». Сберегать деньги означало отложить парочку лишних шиллингов для покупки чего-то конкретного, необходимого в определенный отрезок времени, а не постепенно создать состояние. Как заметил один исследователь, «подобный подход превращает в проблему накопление больших сумм. Ведь откладывают шиллинги, а тратят фунты»
[1117].
«Не поддавайся соблазнам, и тогда твои усилия будут вознаграждены», – так Самюэл Смайлс, викторианский сторонник самодисциплины, описывал мудрую суть бережливости
[1118]. К началу 1950-х годов кампании, продвигающие сбережения, при полной поддержке правительств обещали гражданам машины, телевизоры и путешествия. Самоконтроль означал теперь отказ от небольших удовольствий в пользу более солидных развлечений. В Западной Европе, еще не оправившейся от разрухи войны, сберегательные банки сотрудничали с производителями, предлагая семьям приобрести, к примеру, диван в кредит, если они в качестве первоначального взноса могли внести треть его цены
[1119]. Организаторы кампаний в поддержку сбережений создавали новую культуру кредитов, которая рассматривала потребление как инвестицию. Приобретение товаров длительного пользования – это инвестиция, а не расходы, утверждали они. Такие рассуждения были особенно важны в быстро растущих странах типа Финляндии, где крестьяне превратились в рабочих меньше чем за одно поколение. Сбережения порождали новую городскую потребительскую культуру там, где раньше царил деревенский дух экономности. В книге 1952 года Урхо Кекконен, в то время еще занимавший пост премьер-министра, задавался вопросом, смогут ли финны быть терпеливыми, для того чтобы нация начала процветать. Высокая инфляция и низкие процентные ставки означали, что копить деньги не имеет смысла. Теперь финны стремились инвестировать в свои дома и устройства. Новым национальным героем стал «целевой вкладчик», который ежемесячно откладывает часть своего дохода на радио, мебель или путешествие в Париж
[1120]. В обществах с быстрой модернизацией подобные кампании в поддержку сбережений оказались неплохим другом для мира вещей.
Главное отличие между отношением к сбережениям в первой половине ХХ века и в его конце связано скорее с радикальной сменой правительственного курса, чем с привычками граждан. Говоря простым языком, правительственные кампании в поддержку сбережений должны чем-то подкрепляться, будь то война или модернизация. В 1970–1980-х годах мировые правительства перестали видеть смысл в пропаганде сбережений, и, как следствие, оно перестало проводить кампании среди населения. Суть новой политики заключалась в следующем: граждане – взрослые люди, поэтому надо позволить им поступать так, как они хотят, тратить и брать в долг так, как они сами считают нужным. Вот как британская парламентская комиссия сформулировала новый подход в 1971 году: «Мы придерживаемся мнения, что государство должно как можно меньше вмешиваться в свободу потребителя использовать собственные знания о рынке потребительских кредитов и поступать так, как он считает нужным, исходя из своих возможностей и интересов». Государство может использовать «силу убеждения, чтобы повлиять на ценности, связанные с привычками тратить деньги», однако оно «продолжает стоять на страже главного принципа свободного общества – люди должны сами решать вопросы о своем материальном благополучии». Ограничивать их свободу, чтобы защитить «меньшинство, столкнувшееся с проблемами», будет неправильно
[1121]. В этих заявлениях уже можно увидеть зарождение либерализации кредитования, а через 15 лет «большой взрыв» под руководством Маргарет Тэтчер сделал финансовые рынки еще более открытыми.
Сокращение сбережений, которое началось в 1970-х годах и по-настоящему набрало обороты после 1990-х, не является ни чисто американской чертой, ни недугом англосферы. Финны и датчане, например, начиная с 1970-х годов делали существенно меньше сбережений по сравнению с британцами и американцами. В 2000-х годах в Германии и Бельгии норма сбережений застряла на уровне 9–13 %. А в Японии, Италии и Нидерландах сокращение сбережений было по своим размерам сопоставимо с аналогичным процессом в США, Канаде и Великобритании.
Так где же золотая середина? Это датчане и итальянцы делают слишком мало сбережений или немцы копят слишком много? Ответ на этот вопрос можно найти только в том случае, если рассматривать накопления наряду с кредитами, доходами и активами. Для семьи, не имеющей никакого материального тыла и гарантий, не откладывать на черный день глупо и опасно. А вот семья с ипотекой по низкой процентной ставке и пенсионными накоплениями уже вполне разумно может отказаться делать сбережения. Рост задолженности по кредитным картам – капля в море для семей, у которых растут доходы и которые владеют недвижимостью. В Великобритании, например, норма сбережений для семьи резко упала с 11 % в 1992 году до 2 % в 2007 году, а средняя задолженность по необеспеченному потребительскому кредиту возросла до £10 000 после кризиса в 2009 году; это значит, что сбережения в размере менее £10 000 имели столько же семей, сколько сбережения в размере более £10 000. Средний долг по ипотеке составлял £100 000. Да, это большие цифры, однако они сглаживались средним показателем ценности жилья и пенсий, который превышал £200 000
[1122].
