Сегодня государство играет серьезную роль в культурном потреблении и развитии частных предпочтений по обе стороны бывшего «железного занавеса». Театры, опера, музеи и библиотеки – лишь немногим из них удается выжить без государственной поддержки. В Германии на каждого посетителя государственного театра правительство тратит € 87
[1492]. Сколько людей захотели бы посмотреть Шиллера или Брехта, если бы им пришлось заплатить полную стоимость? В Соединенных Штатах, надо признать, прямые расходы государства на искусство существенно меньше, однако это не значит, что тут его роль можно полностью игнорировать. Значительная часть частных и корпоративных спонсорских вложений в искусство осуществляется благодаря льготам по уплате налогов, являющимся косвенной государственной поддержкой. В Португалии частный Фонд Галуста Гюльбенкяна тратит ни много ни мало 40 % своего бюджета на развитие культуры, однако это скорее исключение, нежели правило. Практически везде в Европе власть – главный меценат. То, что правительство продолжает вкладывать средства в развитие вкуса своих граждан, в их заинтересованность искусством, музыкой, литературой и театром, заслуживает особого внимания, так как совершенно противоречит ожиданиям в эпоху культурного релятивизма, подразумевающего унификацию вкусов, и неолиберализма, который отводит ведущую роль рынкам и личному выбору. У тех, кто любит Шекспира или Верди, свое собственное государство благоденствия. То же самое можно сказать и о людях искусства: в Швеции, например, 16 % всего бюджета на культуру идет им напрямую. В 1980-е и 1990-е правительства начали стучаться в двери корпораций и заставлять их больше инвестировать в культуру. В итоге в эти неолиберальные десятилетия государство не самоустранилось, а передало средства на финансирование культуры более или менее автономным художественным советам и фондам.
Таковы общие наблюдения. Выявить конкретную роль отдельных государств сложнее. В Европе, которую, казалось бы, формирует общая культура, не найдется и двух стран, которые, осуществляя поддержку, понимали бы под словом «культура» одно и то же. За проблемами определения кроются фундаментальные различия в национальных вкусах и политических приоритетах. Например, Дания включает в сферу культуры спорт и библиотеки; в Венгрии к культуре относятся религиозные мероприятия. Для Германии культура – это прежде всего исполнительские виды искусства, а для Италии – объекты культурного наследия. В некоторых странах телезрители покупают лицензию на просмотр телевизора, в других за это платит государство. В Нидерландах в начале 2000-х государственные траты на культуру выросли на треть, но частично это объяснялось тем, что была отменена плата за лицензию. Поддержка культуры во многих странах распределяется между разными министерствами, местными и центральными властями. В Италии, по оценкам Европейского парламента в 2006 году, данные по вопросам поддержки культурной сферы «до сих пор собираются нерегулярно»
[1493].
В связи со всем этим сравнивать довольно трудно. Очевидно лишь то, что все у всех по-разному. Поддержка культуры со стороны государства составляет 0,2 % ВВП в Ирландии, но 1,9 % в Эстонии; в Бельгии, Австрии и Скандинавских странах – чуть меньше 1 %; в Германии и Португалии лишь 0,4 %. Если в каких-то странах культурная сфера по каким-то причинам дешевле или более развита, это не означает, что люди автоматически больше ее потребляют. И все же стоит отметить следующую закономерность: больше людей ходит в театры, на концерты и танцевальные представления в тех странах, где государство ведет себя более щедро, а именно в Скандинавских странах и Эстонии. В Германии показатели посещаемости тоже выше средних, хотя там правительство тратит меньше, однако то, что оно тратит, идет преимущественно на исполнительские виды искусства
[1494].
Социологи не подчеркивали влияние класса и уровня образования на вкусы и предпочтения людей. Однако, по-видимому, не менее важно, какие вкусы и занятия предпочитают поощрять государства. Возможно, не случайно в Италии – на родине бельканто – люди сегодня редко ходят в театр или на концерт; дело в том, что исполнительским видам искусства перепадают лишь крохи, которые остаются после вложений в культурное наследие. Можно, конечно, сказать, что все страны разные и каждая выбирает просто то сочетание частного и общественного потребления, которое ей больше по душе. Семьи в Великобритании и Германии тратят на культурные мероприятия больше среднего, в то время как их правительства довольно скупы по европейским стандартам. Однако в большинстве случаев мы сталкиваемся скорее с симбиозом: люди больше тратят на культурные мероприятия там, где правительства поступают так же. Датчане, финны и австрийцы тратят из семейного бюджета на культуру почти в два раза больше, чем итальянцы, испанцы и португальцы
[1495]. Эту статистику можно использовать в качестве хорошей иллюстрации того, как государственное потребление влияет на частное: там, где власть высоко ценит культурную сферу, то же самое можно сказать и о гражданах – по крайней мере в демократических сообществах.
Слишком большой выбор
Начиная с середины ХХ века рост частного потребления сопровождался стремительным увеличением государственного потребления. Увеличение выбора на рынке совпало с увеличением числа школ, больниц и социальных пособий от государства. К концу столетия встал серьезный вопрос: насколько государственные услуги должны соответствовать критериям широкого выбора, предлагаемого рынком? Почему к пациенту в государственной поликлинике должны относиться иначе, чем к человеку, который платит за какую-либо другую услугу? Разве оба они не потребители?
Проблема реформирования системы социального обеспечения занимала многие развитые страны, однако особым усердием в этом вопросе отличилось Соединенное Королевство в самом конце 1990-х. Тони Блэр сделал «ориентирование на потребителя» в сфере государственных услуг главной целью своего «новолейбористского» правительства. «Открытые и конкурентоспособные рынки, – говорилось в официальном сообщении правительства, – лучшая гарантия удачной сделки для потребителя»
[1496]. И не только возле кассового аппарата. «Я считаю, – говорил Блэр, – люди хотят больше выбора во всех видах услуг, в том числе и в государственных услугах». С этой точки зрения, новый лейборизм был всего лишь реакцией на изменения в обществе. Британия изменилась до неузнаваемости с тех времен, когда государство всеобщего благоденствия только-только зарождалось. Благодаря изобилию возникло общество потребителей, которые требовали индивидуального подхода. Государству нужно было меняться соответствующим образом. Средние классы уже умели действовать в обход системы, минуя очереди или вообще отказываясь от того, что предлагает государство. Если дать бедным слоям населения право выбирать между разными поставщиками услуг, они получат такие же преимущества. А это заставит государственные больницы и школы повышать ставки. Некоторые левые были шокированы подобными заявлениями. От большего выбора в сфере государственных услуг, говорили они, все равно выиграют лишь те, кому и так хорошо. Это все равно что потакать эгоистичному индивидуализму в ущерб справедливости и солидарности. С этой точки зрения, чем больше в человеке потребителя, тем меньше в нем гражданина
[1497].
