Наиболее ясное представление мы имеем о публике кинотеатра в Германии, где в 1913 году студентка Эмилия Альтенло наблюдала за посетителями кинотеатров Мангейма в рамках работы над докторской диссертацией по «социологии кинотеатра» – по сути, первой научной работой на эту тему. В Мангейме проживали 200 000 человек и имелся десяток кинотеатров. У залов было несколько уровней. Рабочие платили 50 пфеннигов за вход, а местная элита в десять раз больше: ее представители приходили в вечерней одежде и сидели в ложе. Между этими двумя группами расположились офицеры, инженеры и коммерсанты. Реже всего в кинотеатрах видели ученых – на этот момент стоит обратить внимание, учитывая пренебрежительный тон, с которым Кракауэр и прочие интеллектуалы того времени отзывались о кино. Предпочтения у всех, в том числе и у представителей низших классов, были совершенно разными. Заводским рабочим, обнаружила Альтенло, больше всего по душе были комедии и любовные истории. Мелкой буржуазии нравились историческая драма и фильмы о войне. Мастеровые же предпочитали фильмы о природе и воспитательные фильмы. Для них важнее всего, чтобы развлечение имело практический смысл. Невозможно отделить правду в этом исследовании от социальных предрассудков, царивших в то время. Альтенло явно разделяла популярное мнение о том, что с помощью кино пролетариат повышает свой уровень культуры, а также демонстрирует страсть к историям об индейцах и грабителях, однако остается совершенно невосприимчив ко всему, что требует более глубокого понимания. И все же ее интервью дают нам возможность увидеть разнообразие культурных практик, которого так недостает в теориях о массовом потреблении. «Я хожу почти на все, – рассказывает пятнадцатилетний слесарь. – В понедельник иду в кино. Во вторник я дома. По средам хожу в театр. По пятницам у меня гимнастика, а по воскресеньям я гуляю с соседкой в парке»
[536]. Он не доложил о том, что происходит после, однако перечислил свои любимые киножанры. Особенно по душе ему пришлись романтические любовные истории и фильмы об индейцах и авиаторах. Кроме того, его также приводили в восхищение Вагнер и Шиллер. Образ этого разностороннего рабочего разрешает нам предположить, что предпочтения людей сто лет назад могли быть далеко не так примитивны, как принято считать. Ковбоям и Фантомасу, гениальному преступнику, не удалось затмить «Лоэнгрина».
Опасения по поводу излишнего потока впечатлений в кино являются частью переживаний более общего характера относительно свободного времени. Попытки регулировать отдых и изгнать плебейские развлечения из общественной сферы предпринимались еще в XVII веке и даже раньше. Индустриализация обострила общественные опасения. Промышленность требовала больше дисциплины, меньше выпивки и меньше свободного времени на рабочем месте. Отделившись от работы, свободное время превратилось в общественную проблему, которую надо было как-то решать. Что, если люди тратят свое свободное время на аморальные вещи и глупеют вместо того, чтобы самосовершенствоваться? Викторианцы запустили целую кампанию в поддержку «рационального отдыха»
[537]. Города, церкви и компании открывали библиотеки, клубы для рабочих, YMCA (англ. Young Men’s Christian Association – Юношеская христианская ассоциация. – Прим. переводчика) и спортивные секции. Их тревога отражала невозможность дать правильный ответ на сложный вопрос о потребительском выборе: можно ли доверить индивидуумам самим выбирать способы проведения досуга? Сокращение рабочего дня одновременно с ростом покупательной способности резко увеличили количество разнообразных соблазнов. В конце 50-х годов XIX века американские рабочие трудились почти 70 часов в неделю. К 90-м годам XIX века количество часов сократилось до 60; в 1918 году они уже работали 54 часа. Казалось, меняется весь облик национальной жизни. «Страна рабочих» на глазах превращалась в «страну бездельников», о чем предупреждал президент Колгейтского университета штата Нью-Йорк. Америка повторяет ошибки Древнего Рима, развлечения доведут ее до гибели, говорили люди. Свободное время было так опасно, потому что оно позволяло выйти наружу всем инстинктам, которые раньше заглушала тяжелая работа. Развлечения были «дешевыми, они изнуряли и портили», и все грозило закончиться «моральной и интеллектуальной деградацией»
[538]. В Европе кинотеатры, казино и дансинги тоже обвиняли в негативном влиянии на людей. А милитаристы разжигали недоверие к развлечениям, утверждая, что те подрывают национальную мощь.
Все больше детей и молодежи становились потребителями, и это лишь усиливало царящую в обществе тревогу. Фридрих Ницше и молодежные лидеры призывали юное поколение избавиться от «псевдожеланий», навязываемых городской жизнью. Примечательно, что именно в это время – в 1904 году – американский психолог Стэнли Холл обозначил юность как отдельный этап в жизни, период «смятений и стрессов», во время которого человек наиболее всего склонен к нарушениям и пороку
[539]. Трудные подростки вовсе не были чем-то новым для истории человечества, однако о них впервые заговорили как об отдельной проблеме, выделив их в особую группу: малолетние преступники. Особенно тревожно становилось от осознания все большей независимости молодежи в вопросах денег и передвижения. Собирая жестяные банки, бутылки, бумагу и выброшенную мебель и продавая все это старьевщику, дети и подростки города приобретали свободу как потребители. Рост заработка освободил молодых рабочих от родительского контроля. Один офицер по вопросам быта и организации отдыха в Германии без особого энтузиазма отзывался о восьмичасовом рабочем дне, который ввели сразу после Первой мировой войны. Дело в том, объяснил он, что у молодежи теперь столько денег и свободного времени, что они готовы на любое развлечение, только бы убить скуку. Они «соблазнились новым образом жизни, который сильно вредит их еще растущему организму»
[540].
Уличные танцевальные площадки и дансинги стали настоящими камнями преткновения в спорах о свободном времени. Такие американские реформаторы, как Джейн Аддамс, чувствовали, что пытаются выиграть невероятно сложную битву. Конечно, кинотеатр и магазин сладостей за углом привлекали подростков гораздо больше, чем школьный концертный зал. В Нью-Йорке 95 % детей играли на улице. Исследование, проведенное в 1909 году в Нижнем Ист-Сайде, показало, что в районе, занимающем всего лишь одну треть квадратной мили между Восточной Хаустон-стрит, Гранд-стрит и Суффолк-стрит, расположено 188 магазинов и ларьков со сладостями, 73 магазина содовой, 9 дансингов и 8 кинотеатров. Там же располагались 9 синагог и церквей, один полицейский участок – и ни единой детской игровой площадки. Если бар был «клубом бедняков… то магазин сладостей и мороженого можно было смело считать клубом детей». Здесь они социализировались и развлекались. В магазинах сладостей стояли игровые автоматы и разыгрывались лотереи. Агентства по защите детей постоянно повторяли, что сладости и азартные игры нередко вынуждают детей заниматься воровством и закладывать свои школьные учебники. Улица словно призывала совершить преступление; лишь в 1920-е годы, когда машины окончательно завоевали улицы, юные разносчики газет ушли из центра города. Отчасти в том, что дети буквально жили на улице, была виновата перенаселенность городов. Дом был уже не «милым домом», а скорее «логовом, где можно поспать и поесть», как выразился секретарь Комитета охраны детства города Нью-Йорка
[541]. Поэтому подростки искали приключений на улице.
