К 1914 году семьи среднего класса могли выбирать из тысяч различных стульев, диванов, кроватей и туалетных столиков. Лондонский универмаг «Свобода» начал делать упор на стиль жизни, предлагая мебель в мавританском стиле и восточные горшки покупателям, которые не хотели быть как все
[564]. Кроме того, массовое производство нового стало причиной роста интереса к старым вещам. Уже в период раннего Нового времени в Париже успешно развивалась торговля так называемой «полуроскошной» мебелью, которую аристократы, нуждавшиеся в наличных, продавали через драпировщиков богатеющим буржуа
[565]. В общем и целом спрос на подержанные дорогие вещи был все же не очень высок в то время. В одном исследовании, посвященном обстановке квартир парижских купцов, банкиров и владельцев магазинов, говорится об отсутствии в них антиквариата в 1830–1850-х годах. Однако в 1890-е они уже были заставлены им. В Париже и Лондоне случился настоящий антикварный бум. Антикварные лавки и перекупщики мебели появились буквально на каждом углу
[566]. Все охотились за копиями шкафчиков и стульев рококо эпохи Людовика XVI. Любители симпатичных вещиц выписывали ежемесячные журналы «Любопытство» (1886) и «Безделушка» (1907). Коллекционировать антиквариат стало излюбленным занятием буржуазии. Желание приобрести что-то настоящее, оригинальное не знало границ: собирали и вазы из Азии, и турецкие ковры, и даже прялки из Бретани, которые стали своеобразным мостиком между парижской буржуазией и идеализируемым деревенским прошлым. Вместо того чтобы отправлять старое и «подлинное» на полку, массовое распространение комфорта, наоборот, повысило ценность этих предметов и привело чуть ли не к археологическому интересу к прошлому, причем как у элиты, так и у остальных классов. Люди охотились за старой мебелью, реставрировали ее или воссоздавали заново из нескольких фрагментов. То были благословенные времена для драпировщиков.
Если рассматривать эту тенденцию глобально, то наиболее заметной она была в Соединенных Штатах. Не случайно человек, которому больше других обязано массовое конвейерное производство, являлся одним из самых заядлых коллекционеров и собирал простые вещи, сделанные обыкновенными людьми. Речь идет о Генри Форде, создателе автомобиля модели Т. Форд начал собирать свою коллекцию простых вещей в 1906 году. К 1929 году его коллекция превратилась в нечто вроде смитсоновского музея обывателя. До сих пор ее можно увидеть в Диборне, недалеко от Детройта. Еще одним «собирателем мусора» стала жена президента Эдит Рузвельт. Происходило настоящее «перерождение ненужных вещей», как выразился один из коллекционеров того времени
[567]. Как раз тогда в Америке появился обычай распродавать свои старые вещи около дома в выходные дни. В XVI–XVII веках короли собирали диковинки из далеких стран для того, чтобы продемонстрировать масштаб своей власти
[568]. Около 1900 года то, что раньше было привилегией королей, стало достоянием большинства. Теперь каждый мог стать коллекционером.
Это также была одна из причин негодования Таута. В отличие от многих более поздних критиков «потребительства», Таут видел проблему не в «обществе одноразового пользования», а, наоборот, в том факте, что люди выбрасывают недостаточно. То, что долгое время хранилось у кого-то на чердаке, потом перекочевывало в чью-нибудь гостиную.
Увеличение потока вещей на заре ХХ столетия разрушило существующие признаки статуса. Приобретение и демонстрация вещей были способом укрепить социальную иерархию. В 1899 году чикагский экономист-нетрадиционалист Торстейн Веблен окрестил этот феномен «показным потреблением». В своей «Теории праздных классов» он сфокусировал взгляд на самых богатых и том, как они используют дорогие развлечения и произведения искусства, чтобы отделить себя от тех, кто находится ниже по социальной лестнице. Для элиты «избыточное потребление» становилось способом закрепить за собой высокое положение в то время, когда товары вошли в дом ко многим
[569]. Центральной фигурой в этой борьбе за место под солнцем была домохозяйка. Благодаря имеющемуся у нее в избытке свободному времени она имела возможность украшать и всячески обставлять квартиру, демонстрируя высокую репутацию семьи среднего класса и тем самым дистанцируясь от грязного мира рабочих.
Но, как показал Веблен, многое в этих рассуждениях на деле оказывалось неверным. Домохозяйка необязательно бездельничала. Работу по хозяйству скрывали от посторонних глаз, чтобы поддерживать иллюзию праздной жизни. Как говорил Веблен, реальный комфорт и наличие свободного времени никогда не были целью, а если их и удавалось добиться, то лишь благодаря «более или менее удачному стечению обстоятельств». Все действия подчинялись тому, что Веблен называл «великим экономическим законом потраченного усилия». Вместо того чтобы использовать ресурсы продуктивно, «показное потребление» подталкивало людей к тому, чтобы скупать вещи, демонстрировать их и подражать другим. Хотя самые острые и даже циничные высказывания Веблена были направлены против новой американской элиты, он всегда подчеркивал, что «показному потреблению» подвержены все и даже низшие слои ведут борьбу за статус. Культ комфорта и хорошего вкуса толкал жен на «показную покупку вещей для поддержания репутации семьи и ее главы»
[570].
Читать все это в век прогресса было не слишком радостно. Веблен не был ни Дарвином, ни Спенсером – социальная эволюция, по его мнению, оказалась регрессивной. Потребление, считал он, было всего лишь очередным этапом порабощения женщины мужчиной. Роль жены претерпела серьезные изменения: из «рабыни, выполняющей тяжелую монотонную работу и создающей товары для мужа-потребителя» она превратилась в «формального потребителя товаров, которые производит муж-кормилец», в «подневольную служанку»
[571]. Активные феминистки, такие как Шарлотта Перкинс Гилман, обнаружили в лице Веблена влиятельного защитника, несмотря на тот факт, что он был известен как волокита, регулярно пытавшийся соблазнить студенток и жен своих коллег; жена в конце концов ушла от него. Женщины занимаются украшением комнат и всякими безделушками, писала Гилман, потому что «играть в уют» – это единственное, что женщинам разрешают делать. Дом – реальный монстр, который растет от уделяемого ему внимания и таким образом не дает женщине участвовать в общественной жизни. И похоже, что единственное, на чем держится эта «нелепость», – это «возможность мужчины зарабатывать деньги»
[572].
