— На выход, тварь. Радуйся. Ты свободен.
Вот падла!
В ответ даже не рыпнулся. Застыл, будто мертвый.
На меня ваша гниль не действует. Пинками не покорился, словами, тем более.
Хотя, признаюсь, в груди что-то ёкнуло. Радость… Что ли.
Екнула и тотчас же сдохла.
Нет, это не кино. А дерьмовая реальность.
Чудеса так просто не случаются.
— Ты чё, дерьмо, оглох?! Встал и вышел, пока не пристрелил за попытку побега!
— Да он просто чертов мазохист. — Позади раздался ещё один голос. В клетку явился второй надзиратель. — Шокером его гони. Надоел, бля. Бесчувственный кусок шлака.
Нацепив на руки стальные цепи, грубыми толчками, мрази погнали меня из камеры, как скотину на убой, посвистывая, да поколачивая битами, прочь из сектора с камерами для особо опасных заключённых, в сектор переговоров.
Невозможно!
Я что… реально вырубился и сильно-сильно долбанулся башкой??
Четыре года прошло… А я ни разу не покидал карцер. За четыре сраных года я видел лишь загаженную душевую и одни и те же облезлые стены бетонного бокса.
То время, что я провёл за решёткой, казалось мне вечностью.
И от этой рутины хотелось только одного — сдохнуть.
Ублюдки втолкнули меня в комнату для переговоров, разделённую пуленепробиваемой стеной, за которой сидел и нервно подёргивался незнакомый худощавый ботан в круглых лупах, с паническим страхом вцепившись в кожаный учительский портфельчик.
— Добрый день, Д-Давид. Я… адвокат. Вашего отца.
Реакция была молниеносной.
Звериный оскал, агрессивный рык, хруст в кулаках.
Я уже приготовился прыгать на прозрачную стену. И клянусь!
Разбил бы к чертям собачьим! Если бы… прыщавый заучман не добавил:
— Покойного отца.
Два слова вмиг усмирили пыл, действуя как мощный транквилизатор для сорвавшегося с цепи цербера, заставляя неосознанно осесть на стул.
— Соболезную. — Говорил неуверенно, постоянно теребил в руках портфель. — Буквально вчера Бориса Львовича не стало. Он не успел. Вас увидеть. В последний раз. И… попросить прощения. Однако… — Дрищ нервничал так, словно это его папаня отбросил коньки, а не мой, — Борису удалось добиться вашего полного освобождения. Я здесь для того, чтобы передать важные бумаги, касательно наследства. А также… предсмертное письмо.
С минуту я просто сидел, зажмурив глаза до рези в мышцах, переосмысливая услышанное. Мне, к бесу, не верилось! В то, что я только что услышал.
Отец ненавидел меня после того, как я сбежал из дома.
Считал предателем. Даже хотел нанять киллера, истребив неблагодарное отродье. Но… старый хрыч сказал, что якобы улица сама меня добьёт. Он пожалел денег даже на то, чтобы быстро от меня избавиться. Вероятно, мерзавец хотел, дабы я страдал.
Но сукин сын ошибся!
Я выжил. Я не сломался. Я стал сильнее!
Долгие годы он не искал встречи со мной. Ни разу. Видать, давно как похоронил.
А сейчас… спустя почти двадцать лет, решил вдруг покаяться.
Сука!
Ненавижу его!
Даже рад, что выблюдок сдох.
Конечно, я согласился на наследство. Я что, совсем уже кретин??
Тем более, что его грязные бабки по праву принадлежат мне.
Отец никогда не рассказывал нам с мамой, чем он занимается.
Но я знал, что подонок не святой. Он был больным на всю голову.
Даже больнее, чем я сейчас.
Мне кажется, утырок занимался торговлей оружием. Поскольку жили мы как цари, лакая устричный суп из золотых тарелок и испражняясь в золотые унитазы.
В детстве у меня было всё. Навороченные игрушки, машинки и всякие там зверушки. Не было лишь одного… Отцовской любви.
Когда я родился, моему папане стукнуло сорок девять лет. В свои сорок восемь он женился на моей маме… Красавице. Ей было всего двадцать пять. Не знаю, чем можно было объяснить их брак? Скорей всего, залетом.
Нежная, хрупкая… Такая чистая и невинная. Она напоминала мне неземного ангела. Я помню её голос. Помню её нежные руки. Звонкий смех и тепло мягкого тела. Помню, как она любила читать мне сказки по вечерам, как гладила и лелеяла, когда я падал, бился, или получал раны во время игр во дворе.
В то время как отец рычал и ругался, мол: «Нечего его жалеть! Мужчины не плачут! Воспитаешь мне тюфяка! Позорище!»
Отец не играл со мной. Лишь заваливал подаркам. Мне нравились машинки, а он… он каждый день дарил мне винтовки и охотничьи ножи. Игрушечные. Потому что настоящие были спрятаны в его кабинете. Там, на стенах, висела целая коллекция всевозможных орудий убийства. А рядом… стояли жуткие чучела мертвых животных.
Он строго-настрого запрещал мне входить в его личные апартаменты. Однажды я нарушил клятву. И, после увиденного, несколько дней прятался под кроватью.
Мне тогда было пять лет. А в двенадцать отец впервые взял меня на охоту.
Я до сих пор помню тот кровавый день. Именно тогда во мне проснулась вселенская ненависть к собственному родителю. Глядя на то, как любимый папа, в компании лучших друзей-браконьеров, в упор расстреливает оленя, вспарывает несчастному животному брюхо, отпиливает рога и на камеру хвастается своей добычей… мне захотелось сбежать из дома и стать сиротой.
На следующий день я рассказал об этих ужасах маме, хоть и пообещал отцу, что она не должна знать о нашей поездке в лес, так как она была в положении.
Они здорово поругались. И отец ударил мою мать, спровоцировав скорые роды.
А затем и меня… За лживое обещание.
Сестренка родилась недоношенной и слабенькой. Но врачи сделали все возможное, чтобы спасти и выходить ребёнка. Самое худшее миновало.
Отец признал вину. Покаялся, стоя чуть ли ни на коленях. Потому что любил…
А когда сестричке исполнилось чуть больше года… мой отец… убил мою мать.
* * *
Подписав бумаги, меня освободили также быстро, как замуровали.
Когда я вышел, на КПП, впервые за долгие годы заточения вдохнув чистый, наполненный свежестью воздух, мне вручили мои вещи.
Среди них… я обнаружил кулон. От которого буквально фонило, как от саркофага в Чернобыле, треклятыми воспоминаниями.
Ключ, от её сердца.
Бл*ть!
Каким же долбаё*бом нужно было быть, чтобы в тот день сморозить такую срамоту!
Вручил, бляха ключ!
Под залог, на тридцатку строгача.
Забавно!
Ещё было забавней то, что я… все-таки вырвался на свободу.
