– Как ты думаешь, – громко произнесла она, – почему Ван Гог отрезал себе ухо?
– Почему отрезал ухо? Потому что в его руке оказалась бритва.
– Неужели так просто?
– Чрезвычайно просто. Сложное придумывают потом. Когда поступок становится легендой.
– А если бы в твоей руке оказалась бритва, ты бы смог себе отрезать ухо?
– Поэтому и не бреюсь, – захохотал Хоботов, показывая крепкие белые зубы.
Его смех был беззлобным, каким-то наивным, детским. Так может смеяться либо гений, либо сумасшедший. Наблюдать за скульптором журналистке было чрезвычайно интересно.
– Ты много работаешь?
– Нет, мало, – сказал Хоботов, – работаю тогда, когда не могу не работать. Поэтому и получается.
– И как часто ты не можешь без работы?
– Иногда подолгу бездельничаю, а иногда не выхожу из мастерской неделями, сплю здесь, ем. Ты, наверное, решила написать обо мне статью? – сверкнув глазами, произнес Хоботов, и мышцы под кожей напряглись.
– Я уже ее пишу. В голове.
– Ну, ну, пиши, – безразлично произнес скульптор. – И что тебя еще интересует?
– У тебя есть женщина?
– Женщина? У меня? А как ты сама думаешь?
– Думаю – нет.
– Правильно думаешь. Женщины у меня нет, я друзей у меня нет. У меня есть лишь работа.
Наталья Болотова предполагала такой ответ, надеялась на него и уже приготовила свою фразу, которая должна была помочь ей осуществить задуманное. – – У меня тоже есть только работа, так что мы близки по взглядам на жизнь.
Хоботов посмотрел на нее ясным, как только что помытое стекло, взглядом.
– Ты врешь. У тебя есть мужчина, у тебя есть ребенок, а, значит, настоящей работы у тебя быть не может – никогда.
Наталья отступила на шаг, ткнулась бедром в стол, на котором звякнули бокалы. С мужем она развелась три года тому назад, ребенок жил с бабушкой. Она забирала сына с собой лишь когда ездила в отпуск, причем объясняла себе такую жизнь просто: личные заботы не должны мешать карьере.
– Можно я потрогаю скульптуру?
– Можно, – согласился Хоботов.
Женщина подошла и провела ладонью по плечу бронзового Христа. Краем глаза она следила за Хоботовым. Тот улыбался, словно бы ее ладонь гладила не скульптуру, а его плечо.
– И все же мне интересно, как именно делаются такие вещи? Секрет…
– Ничем не могу помочь, – ответил Хоботов, – я и сам этого не знаю. Делаю и все. Понимаю, это сложно понять, вряд ли объяснимо… Да и какая разница, как они делаются? Важно то, что происходит в процессе, и то, что скульптура появляется, обрастает легендами. Какая разница, как именно мучился Ван Гог, что он думал? Теперь это не имеет смысла, остались только картины.., и легенда о том, как он однажды отрезал себе ухо бритвой, а потом написал автопортрет. Эта легенда – половина его популярности.
– А я все-таки думаю, что существует формула искусства, – сказала Болотова.
– Это заморочки искусствоведов. Они считают, что все можно проверить цифрами, выкладками, оформить словами. Это бред. Не делались бы скульптуры, если бы их можно было рассказать словами. Искусство – соединение легенд и черновой работы.
– У меня есть предложение.
– Слушаю.
– Это будет похоже на спор. Ты станешь говорить, что невозможно понять, как рождается скульптура, а я стану говорить – можно.
– Что ты предлагаешь?
– Сегодняшний день первый день нового.
– Не понял.
– В твоей голове наверняка уже появился замысел следующей скульптуры, потому я и назвала его первым.
– Есть, – сказал Хоботов, – давно есть, но я не знаю, как к ней подобраться.
– Что это будет? Я хотела бы, чтобы ты согласился на мое предложение. Я стану приходить в твою мастерскую раз в неделю, два раза. Я мешать не буду, только смотреть, фотографировать, что-нибудь записывать. Я хочу разобрать по этапам весь процесс рождения новой скульптуры.
– Комикс получится какой-то, – усмехнулся Хоботов, – хотя… – он задумался, – что-то в этом есть.
Я сам не помню как рождаются работы – руки по" мнят. Они чувствуют трепет материала, – и тут Хоботов резко подошел к Наташе. – А что для тебя скульптура? Что это, по-твоему?
Болотова попыталась припомнить, доводилось ли ей писать что-нибудь подобного плана – формулировать это коротко и ясно.
– По-моему, это… – она задумалась. Точная формулировка ей не приходила в голову. – Это что-то вроде рождения человека.., что-то вроде жизни. Ну.., как человек лепит свою жизнь, один кусок, второй, третий., И наконец готова скульптура.
Хоботов рассмеялся:
– Абсолютно не правильно! Я знал, что так ты ответишь. Скульптура – это смерть, созидание – это смерть.
– Не поняла…
– Ты не правильно сравнила. Скульптуру можно лепить, а можно высекать. Так вот, жизнь человека – это скульптура, которую высекают. Ты, проживая время, отсекаешь от своей жизни куски, и вот, когда скульптура будет готова, – это и есть прожитая жизнь, это и есть смерть, то, что о тебе расскажут, когда тебя не станет.
– Я не до конца поняла, но, по-моему, интересно.
А что ты задумал?
Хоботов громко рассмеялся, его смех разнесся по обширной мастерской, даже посуда на столе задрожала.
– Я покажу тебе, иди сюда, – и он, хитро улыбаясь, поманил журналистку пальцем.
Когда она подошла к нему, резко схватил ее за руку, больно сжал и потащил в маленькую комнатку со столом и книгами. В мастерской Хоботова царила стерильная чистота, такая не характерная для скульпторов, даже пыли нигде не было видно. Хоботов, не глядя, взял со стола книгу и, бегло пролистав ее, бросил на стол.
– Вот, смотри.
Наклонив голову, Болотова с удивлением рассматривала фотографию всемирно известной римской копии древнегреческой скульптуры «Лаокоон и его сыновья».
– Я хочу сделать что-то похожее, очень похожее.
Если мог бы, сделал бы то же самое. Но руки у меня другие и голова другая.
– Но такая скульптура уже есть.
– Я хочу сделать, – Хоботову явно не хватало слов, – нет, не копию…
И тут нужное слово нашлось у Болотовой:
– Ремейк, – сказала она.
– Может быть. Да, это как фильм, снятый на старый сюжет, но с современными актерами в современных интерьерах. Отелло и Дездемона в сегодняшней квартире.
Руки Хоботова безвольно опустились, пальцы разжались, рука Болотовой, выпущенная на свободу, качнулась. Женщину поразили перемены в скульпторе.
