– Так и вы же не бедствуете, Леонид.
– Я не бедствую. И если бы захотел, развернулся бы круче Ямщикова, и может, круче Церетели. Но мне это ни к чему, за всем этим нет легенды, нет мифа, и поэтому долго его болваны не проживут.
– Вы имеете в виду скульптуры?
– И скульптуры, и их авторов. Их помнят, пока они на виду. Пройдите по городу, спросите у людей.
Они авторов скульптур, как правило, не знают. А мне хочется, чтобы имя автора и сама скульптура так врезались в память, так засели в голове, чтобы любой безошибочно называл бы: «это сделал Хоботов».
– Да, у вас планы, как у Наполеона, – улыбалась Болотова, указывая зажженной сигаретой на маленький макет памятника французскому императору.
– Вспомни Гогена.
– Автопортрет с отрезанным ухом?
– Да.
– Я начинаю тебя понимать.
– А они в этом ничего не смыслят. Наполеон есть Наполеон, и неважно, ставят ему памятники или нет.
Наполеона знают все, потому что за ним легенда, миф.
И Христа, кстати, знают потому, что он легенда, а не потому, что клепают распятия, и у каждого бандита на груди висит крестик с гимнастом на золотой цепи.
– Это то же самое, что рассуждать о первичности духа и материи или о том, что было раньше – яйцо или курица.
Хоботов нервно засмеялся.
– По-моему, все-таки раньше была курица.
Болотова была немного пьяна и вспомнила:
– Курица – не птица, баба – не человек.
– Тоже мне, жемчужина народной мудрости! Вот он – народ!
В мастерской раздался оглушительный хохот, который почему-то привел Болотову в бешенство. Она почувствовала, насколько прав Хоботов, который ненавидит людей, собравшихся тут. И смеялись они не искренне, и улыбались притворно. Она их не любила тоже, но не спешила высказывать тем, кого плохо знала. А вот Хоботов мог сказать это сходу, чем и был известен. Его недолюбливали, приглашали в гости не часто, он слыл нелюдимым.
Особенно эта внутрицеховая неприязнь усилилась, когда Хоботов стал известен на Западе, ему просто-напросто завидовали.
– А где ты пропадала последние дни? Не заходишь сфотографировать меня, скульптура-то близится к завершению.
– Дела были. – Наталья умолчала о дне рождения Забродова, проведенном на лесной горе.
Хоботов внимательно посмотрел в глаза Болотовой.
– Никаких дел у тебя не было.
– С чего взял?
– Отдохнувшая ты.
– Отдых – это тоже дело. Не все же время мне по мастерским ходить, да за компьютером сидеть? Иногда следует и расслабиться.
– Я смотрю, ты хорошо расслабилась, даже лицо загорело, – Хоботов взял Болотову под локоть и повел по залу, ища место, где присесть.
Мебели здесь было не так уж много, и они отыскали место на подиуме, застеленном мешковиной, чистой, еще ни разу не бывшей в употреблении – даже пахла льном. Присели, поставив бокалы. И тут же подошел официант с круглым подносом в руках, на котором, прижавшись друг к другу, лежали маленькие бутербродики, в каждом из которых была воткнута пластмассовая вилочка.
– Нет, спасибо, – сказала женщина.
Официант тут же исчез. Появился другой, на подносе которого сгрудились высокие бокалы, тоже тесно прижавшиеся друг к другу, как люди под дождем.
– Водки принеси, – сказал Хоботов, будто бы сидел в баре за стойкой и сам за все платил.
На удивление, официант кивнул, исчез всего лишь секунд на пятнадцать и вернулся с подносом, на котором стояла бутылка водки и два низких стакана, в которых уже позванивали кубики льда. Ловко налил стаканы на треть и поставил перед мужчиной и женщиной.
– Вот если бы я сказала, – прошептала Наталья Болотова, – он бы ни за что не принес.
– Нужно уметь приказывать, они чувствуют силу и покоряются единственно силе.
Хоботов взял стакан, и тот полностью спрятался в его ладони. Сделал два глотка.
– А водка у него, мерзавца, хорошая. Небось, заказал прямо с завода.
Торжество шло своим чередом. Возле длинного стола, накрытого в середине мастерской, толпились любители выпить на дармовщину. Люди уходили и появлялись. Сюда вполне мог зайти кто-нибудь и с улицы, лишь бы был прилично одет, и никто бы не заметил появление чужого. Букетов в мастерской набралось уже столько, словно здесь не юбилей отмечался; а проходили похороны. Даже воздух был напоен цветочным ароматом, который смешивался с запахом алкоголя и дыма. Но при всем при том цветочный запах оставался каким-то фальшивым, словно тут разбрызгивали освежитель воздуха.
– Как в дешевом общественном туалете воняет, чтоб дерьмом не пахло, дезодорантом побрызгали, – ничуть не стесняясь таких сравнений, произнес Хоботов.
К скульптору и его собеседнице, семеня, подошел тщедушный старикашка в сером костюме и с такой же серой бородкой клином, отчего он походил на сказочного доктора Айболита.
– Леонид, сынок, здравствуй!
– Здравствуйте, профессор! – подавая свою лапу, в которой мгновенно исчезла сухонькая ладонь старика, произнес Хоботов.
– Как твои делишки, как жизнь?
– Все идет, профессор, своим чохом.
– Это как понимать?
– Скульптуры лепятся, деньги за них платят. Вот, на пьянку вытащил меня этот мерзавец.
– Могли бы и не идти, он бы не обиделся. Ты знаешь, он бездарь. Я его учил, учил, а он такой бестолковый, правда, несмотря на бездарность, стал известным.
Хоботов посмотрел на Болотову и сказал так, чтобы старик услышал:
– Это, голубушка, профессор пластической анатомии. Он у нас лекции по этой науке читал. Трупы потрошит так, что никакой патологоанатом не докажет.
– Ладно тебе, Леонид, не в застолье же об этом говорить!
– А почему не поговорить, профессор? Присаживайтесь. Водки выпьете? – он налил в свой стакан и подал профессору.
– А вы знаете, голубушка, – обратился к Болотовой старик, и той показалось, что в воздухе, кроме прежних ароматов, запахло еще и формалином, – Леня – один из лучших на курсе был. Он в анатомии разбирался, как бог. Из него бы такой хирург получился! Руки у него золотые и абсолютно к нашему делу не брезглив.
– Это правда? – спросила Болотова.
– Уже не помню. Но вроде бы не брезглив.
– Правда, потом и он испортился, что-то такое несуразное стал лепить, все законы анатомии нарушает.
Суставы выкручены, выворочены – словом, безобразие, как в камере пыток, – старик говорил торопливо в надежде, что его услышат.
