— Тебе не страшно? — спросил я.
— Несколько десятков боевых операций, восемь ранений, вырезанные кишки. — Иван поднялся и отряхнул штаны на заднице. — Мне страшно. Может быть, мне страшнее, чем вам всем, потому что я кое-что знаю, о чем вы даже не догадываетесь.
— Тебе не страшно людей расстреливать и в рабов превращать?
Иван криво усмехнулся.
— Да не расстреливал я никого. Собрал горлопанов, вывел за стенку, отвел подальше в сторону и отправил на все четыре. Тем более, половина тех идиотов за свет уйти собирались. Как бабочки на лампочку. Только у бабочки мозгов нет, а у этих вроде должны быть. А рабы. Я их кормлю и защищаю. Они работают. Всё честно. Каждый должен выполнять свое дело. Иначе опять начнется ваша демократия, где все говорят, и никто ни хрена не делает.
Он подошел к свечам, подцепил свежую и принялся зажигать новые взамен прогоревших.
Он снова умножал свет, а я сидел во тьме.
— А ты? Может, все-таки расскажешь, откуда пришел?
— Зачем?
— Думаю, куда тебя пристроить: к монахам двор расчищать, к себе в команду или еще где по хозяйству.
— Ты ведь все равно не поверишь, — я поднялся вслед за ним и встал рядом. — И потом, я домой иду. Отпустил бы ты меня.
— Дом где?
— На Арбате.
Иван оторвался от свечей и поглядел мне в глаза. В его зрачках отражались крохотные, трепещущие, заботливо зажженные огоньки. Я не отвел взгляда.
— Туда не пройти. Там стена.
— Я пришел из-за стены.
Иван стиснул зубы.
— Не знаю, зачем ты врешь, но ты даже не представляешь, что там, за стеной.
Голос его звучал страшно. И хотя я точно знал, что ничего плохого за стеной света нет, мне сделалось не по себе.
— А ты знаешь?
— Я видел людей, пришедших оттуда.
В глазах Ивана впервые промелькнуло что-то похожее на страх. И я почувствовал, как страх этот совершенно беспричинный, совершенно необоснованный забирается ко мне внутрь, разрастается.
— Отпусти меня, — попросил я. — Меня ждут. Мне очень надо.
— Самоубийца.
У Ивана дрогнуло веко. Он поспешно отвернулся, задул на свечи. Дул долго, сбивая пламя, отправляя нарисованный облупившийся мир обратно во мрак. Пахнуло дымом и воском. Стало темно.
— Идем, — прозвучало в этой темноте, и к выходу затопали шаги, отдаваясь гулким эхом.
Он на самом деле вывел меня. Мы вышли из храма, прошли к охраняемым воротам. Монахи, тянущие на себе надгробные камни, робко смотрели мне вслед. Я уйду, а им расскажут байку о том, что меня убили. Потому что тех, кто пришел из-за стены, как и тех, кто не подчиняется, убивают.
Двое парней долго возились с запорами на воротах. Один поспешил следом за нами, но Иван остановил жестом.
— Я один. Я вернусь.
И ворота закрылись.
По ту сторону монастырской стены зелени было меньше, слепило солнце. Мы с Иваном молча шли по растрескавшемуся асфальту, через который пробивалась трава и молодые побеги. Шли в сторону Шаболовки. Потом повернули к Ленинскому, запетляли дворами. Здесь было тихо и безлюдно. Тут и до анабиоза редко кого видно было, а теперь этот кусок города и вовсе вымер. Совсем вымер. Ни людей, ни…
— Здесь птицы есть? — спросил я.
— Здесь есть мы, — жестко ответил Иван, — и те, кто против нас. А птиц не было. Может, они и не проснулись вовсе. А может, просто давно вымерли.
Он кивнул вперед. Там, между домами в конце дороги, на выезде на проспект, было светло. Будто мы стояли в тени, а там начиналось открытое солнечное пространство. Стена?
— Я дальше не пойду, — бросил Иван. — Ты там за демократию ратовал? Я подарил тебе свободу выбора. Но только сейчас. Назад не возвращайся. Привет.
— Спасибо.
— Благодарить палача — моветон.
Он развернулся и пошел прочь. Лишь буркнул, не оглядываясь:
— Что ж вы, как мотыльки, на свет…
Я не стал глядеть ему вслед. Впереди была стена, и чем ближе я подходил, тем яростнее она полыхала, застилая мир за собой. Вскоре Ленинского проспекта было уже не разглядеть, он тонул в этом свете, за которым…
Я пришел оттуда. Я знал, точно знал, что ничего плохого за этой стеной нет. Я был уверен. Но внутри креп страх, посеянный Иваном.
Это все от неведения. Люди всегда боятся того, чего не ведают. А Ивану еще и выгодно, чтобы мир заканчивался стеной света. Маленьким миром проще управлять.
Но страх — беспричинный, необоснованный — никуда не девался.
И еще здесь нет птиц. А возле Сколково они, по слухам, были. Только летели задом наперед.
Свет стал нестерпимым, я закрыл глаза.
Там все, что связывает меня с этим миром. Там то, ради чего еще стоит жить. Там Эля.
Я должен.
И я нырнул в ослепительный первозданный свет.
ГЛАВА 9
Нити Ариадны
Мне снится сон. Странный сон про будущее в прошлом, про будущее, которого уже никогда не случится. Я знаю, что все вокруг происходит не наяву, но не хочу бежать отсюда. Мне хорошо. Я счастлив в этом зыбком сне.
Поток людей высыпает из кинотеатра в иллюминацию летней Москвы. Новый Арбат шуршит несущимися машинами, горит огнями рекламы, шепчет человеческой жизнью.
Эля толкает меня в плечо и, когда я собираюсь обнять ее за талию, ускользает в сторону. Я укоризненно смотрю на нее поверх очков — это я умею.
Она смеется, возвращается, берет меня за руку.
Тепло.
Я улыбаюсь. Легко сжимаю ее ладонь своей.
— Как тебе кино? — спрашивает Эля, доставая из сумочки билеты и пуляя в урну.
Она всегда выбрасывает использованные билеты. Не хранит. Это у меня дурацкая привычка: складывать всякие клочки памяти в ящики и на полки.
— Если перед сеансом открыть череп, вынуть мозг и засыпать туда попкорн, то отличный фильм, — отвечаю я, улучая момент и все-таки обнимая ее.
Мы сворачиваем и топаем в сторону Садового. Там через переход, мимо плазы, во дворики и домой.
— Главное, потом не забыть обратно мозги засунуть, — смеется Эля. — А то станешь, как эти веселые роботы.
Я согласно киваю. Мимо шелестят машины, цокают прохожие. Легкий ветерок доносит вкусный запах из ближайшего ресторанчика.
— Пошли пиццу есть, — предлагает Эля.
Я обнимаю ее крепче. Незаметно кошусь на черную челку: под таким углом глаз под ней не видно. Что-то идет не так. До сеанса мы уже были в итальянском ресторанчике, а после кино договорились ужинать дома.
