Он спрыгнул с дюноцикла и вскарабкался на вершину большой красной дюны. Раэль Манделья и дети пошли следом, увязая и скользя в переменчивом песке.
– Здесь, – сказал Десница, – видите? – Во впадине между дюнами стояла полузанесенная паукообразная скульптура ржавого металла, поеденная веком и песком. – Пошли. – Вместе они запрыгали вниз по скользкому склону в каскадах выбиваемого песка. Дети подбежали к металлической скульптуре, чтобы прикоснуться к чуждым поверхностям.
– Кажется, она живая, – сказала Таасмин Манделья.
– Кажется, она старая, холодная и мертвая, – сказал Лимааль.
– Кажется, она не отсюда, – сказала Арни Тенебрия.
– А мне ничего не кажется, – сказал Джонни Сталин.
Раэль Манделья обнаружил надписи на странном языке. М-р Иерихон точно мог бы их перевести. У Раэля Мандельи способностей к языкам не было. Он ощутил в углублении между дюнами диковинную, абсолютную тишину, словно некая чудовищная сила высасывала жизнь из воздуха и повисших в нем слов.
– Здесь – сердце пустыни, – сказал Десница. – Здесь ее мощь сильнее всего, отсюда она проистекает и сюда же возвращается. Все на свете притягивается сюда; нас притянуло, когда мы ехали мимо, и точно так же притянуло д-ра Алимантандо, пересекавшего Великую Пустыню, а сотни лет назад – притянуло вот его. Древний космический корабль. Он приземлился примерно восемьсот лет назад – то была первая попытка человека оценить пригодность нашего мира для жизни. Название корабля, написанное здесь, м-р Манделья, означает «Северный Мореплаватель» или, если переводить буквально, «Тот, кто обитает в бухтах и фьордах». Он здесь очень-очень давно – в сердце пустыни. Песок сильнее всего в сердце.
Тучи наверху крепчали и беременели. Время крутилось вокруг игольного острия двенадцати двенадцати. Ни единого слова; в словах нужды нет, а те, которые нужны, умыкнула пустыня. Десница отцепил алую гитару и взял аккорд. Неистово вслушался.
И стала музыка дождя.
Песокшепчетветершепчетдуйвлицокраснойдюне, берешьнесешьроняешь, марш пустынных песчинок глаголет мчисьвихриськлубись, дюнышельмуйкамнишлифуй все на свете из песка берется и в песок вернется, сказала алая гитара, слушай песчаный глас, слушай ветер, рык льва, ветер из-за плеча мира, гониоблака несисьвздымайпадай, воздушные барометрические слои фронтов окклюзии спиральциклоны: стихии зон, границы безграничного, смещающиеся фронтиры изменчивых царств воздуха ревут в странствии вкруговую вокругвокруг круглоглобуса: гитара пела песню воздуха и песка, спой теперь песню света и зноя: шахты и уровни и геометрическая точность их пересечений, владычество беспрерывных перпендикуляров, шахты света, щиты зноя, удушье пустынных ковров и печей сплошняком, серебряные брови солнца, заломленные вопросительно по-над темным периметром облачной чадры: это песня света, это песня зноя, но есть и другие песни, жаждущие быть спетыми, сказала гитара, прежде чем польеткакизведра, и песня облаков из их числа, песня пушистыхкудрявыхшелковистыхбелогривыхкосматых эманаций паровозов и кастрюль и парилок зимним утром испарений под кнутом ветров несомыхгонимых вскользь белыми армадами по синесинесинему морю; послушай и песню воды круговращаемой всюду, воды воспаряющей, речкинбегплескбултыхтеченьестройновпадаютструйки приумножаясь в родникиручьипритокиреки в море о море! над коим шахты света и зноя шевелятся Божьими пальцами и ветер влечет влагу вверхвверх вверх в царство барометрических границ, где море пресуществляется в аккорды БольшихСлоистых и МалыхПеристых и ГигантскихКучевых: обо всем этом были свои песни, своя музыка – то самое имя, которое люди дают чему-то в своем сердцах, скрытое, как гармонии в гитарных струнах. Эти песни – истинные имена вещей, произносимые душой, и очень легко похоронить их под мелкими делами любого из нас в любой день.
Музыка яростной стихией неслась в небеса. С ревом и воплем бросалась она на стены облаков; дикая, необузданная, она становилась все громче, пока не снесла границы человеческого разумения куда-то за пределы разумения, в место, где звучат истинные имена. Гитара рыдала об освобождении. Тучи шли рябью, так их распирало изнутри. Время рвалось прочь с отметки двенадцать двенадцать, но песня не давала пройти ни минуте, ни даже секунде. На белой картиночной ткани костюма Десницы мельтешили отражения безумия. Дети спрятались под полы куртки-пустынки Раэля Мандельи.
Столько истины мир выдержать не мог.
Потом упала капля дождя. Скатилась по боку бесхозного исследователя космоса и звучно шлепнулась в песок. Вторая не заставила себя ждать. И третья. И еще одна, и еще, и еще, и еще, и внезапно пошел дождь.
Песнь дождя кончилась. Дождь голосил а капелла во всю ширь земли. Дети протянули неверящие руки, ловя тяжелые капли. Разверзлись небесные хляби, и на пустыню обрушились сто пятьдесят тысяч лет. Раэль Манделья, ослепленный и задыхающийся, ибо из легких его вырывался ветер, отыскал перепуганных детей и укрыл под плащом. Небо пролилось на сбившихся в жалкую кучку, съежившихся людей.
Из тайного сердца пустыни разбегались концентрические стены воды. На возвышенности Точка Запустения Матушка и дедуля Аран готовились к частному пикнику во время сиесты. Дождь разгромил их нещадно. Матушка, трогательная в промокшей тафте, очумело набивала тарелками и ковриками плетеную корзинищу, а та быстро наполнялась водой. Бурные потоки красной воды врывались в каждый дом, сметая ковры, стулья, столы и незакрепленные предметы. Люди были в шоке. Потом, расслышав барабанную дробь по черепице, все закричали: «Дождь, дождь, дождь!» – и выбежали на улицы и в переулки, и подставили лица небу, чтобы дождь смысл с них многолетнюю сушь.
Дождило так, как не дождило никогда. Красные реки лились по узким проулкам, маленький, но зрелищный водопадик скакал по утесам, ирригационные канавки в садах разбухли до потоков густой коричневой шоколадистой жижи, изобилующей выкорчеванными саженцами и овощами. Под ливнем все прыгало и шипело. Дождь наказывал Дорогу Запустения.
Людям было все равно. Дождь; дождь! Вода с неба, конец засухи, что держала их пустынную землю в когтях сто пятьдесят тысяч лет. Люди глядели на свой городок. Они глядели на свой дождь. Такой плотный, что едва различим маячок ретранслятора на вершине дома д-ра Алимантандо. Они глядели друг на друга: липнет к телам одежда, зашпаклеваны на головах волосы, раскрашены полосками красной грязи лица. Кто-то хихикнул: короткий глупый смешок разрастался и разрастался, пока не стал грохочущим гоготом. Кто-то подхватил смех, и еще кто-то, и еще, и все моргнуть не успели, как рассмеялись чудесным добрым-предобрым смехом. Посбрасывали одежды и побежали голыми прямо под косохлест: да наполнит дождь глаза и рты, да побежит по щекам и подбородкам, грудям и животам, рукам и ногам! Люди хохотали, радовались, танцевали в вихре красной грязи, и, когда смотрели друг на друга, разукрашенных красным и нагих, как обитающие в холмах призраки Хансенланда, хохотали пуще прежнего.
Капля к капле к капле – так дождь начался; так же он и закончился, капля за каплей. В буйном веселье наступил миг, когда люди стали ясно видеть и слышать голоса друг друга сквозь рев. Потоп ослабевал, успокаивался, превратился в легкую морось. Капля за каплей дождь мельчал. Вот последняя падает на землю. После дождя настала тишина просто как перед Творением. Вода капала с черных ромбов гелиоколлекторов. Созданные РОТЭХом облака выжали себя досуха. Солнце пробилось сквозь них и рассыпало по пустыне лужицы света. Встала двойная радуга: ногами на далеких холмах, главою в небесах. С земли струйками поднимался призрачный пар.
