– Который сейчас час? – спросил он хриплым голосом.
Вопрос возник из ниоткуда, в силу непостижимой причины. Рингил не понимал его смысла, лишь осознавал, что происходящее чем-то напоминает последние конвульсии утопающего.
Двенда встал вплотную к нему, и лицо Рингила утонуло в его тени. Пляшущие огоньки свечей в глазах – и о, боги, – огромный железный стояк, не хуже, чем у самого Рингила. Наконец руки олдрейна коснулись его.
– Никакой час, – прошептали ему на ухо. – Здесь время – это я; и я – все время, которое тебе нужно.
Прохладный рот припал к его собственному и вновь вынудил губы открыться. Ромбовидные пятна света и тьмы скользнули по нему и насквозь, а потом весь мир перевернулся набок в ворохе искр, словно упавший канделябр посреди стола, ломящегося от блюд, брошенных в полумраке в ожидании любого, кто соблаговолит прийти и наесться в свое удовольствие.
Если влажный воздух и был прохладным, он этого не заметил, пока лишался одежды; пока горячие поцелуи двенды прокладывали дорожку по шее и обнаженной груди; пока нетерпеливые руки стягивали с него бриджи поверх сапог, а за бриджами – и белье; пока двенда, опустившись на колени, не обхватил ртом головку члена Рингила.
Он ахнул и изогнулся от внезапно нахлынувшего жара, а потом, когда ритм фрикций зубами и языком установился, он схватил двенду за плечи, запустил пальцы в волосы и сжал. Из него вырвался долгий стон, контрапункт к тихому пыхтению, которое издавал двенда, пока его губы двигались вверх-вниз. Прохладная рука обхватила мошонку, а потом один длинный палец направился к завитку его ануса. Двенда каким-то колдовством смочил кончик пальца чем-то скользким и влажным, будь то слюна или нечто другое, и Рингил почувствовал, как раскрывается, что его умело и коварно насаживают на кол – и от этого екнуло сердце.
Молодые конюхи в Виселичных Водах так себя не вели.
А потом двенда мягко увлек его на пол, и если камень под ними и был холодным, Рингил этого тоже не заметил. Он приподнялся и окинул взглядом собственное тело, все еще в сапогах и со спущенными бриджами, и темную фигуру, что сгорбилась, свернулась на его ногах и бедрах, опустив голову, словно кормящийся зверь, и где-то, явно далеко за пределами ви́дения – умопомрачительно-размеренные движения рта вверх-вниз, исследующий палец, то проникающий внутрь неизведанной территории, то покидающий ее. Аромат тела двенды, сводящая с ума пряная смесь и едва уловимый намек на запах дерьма из его открытого ануса. И рот, и палец все продолжали и продолжали приближать его дюйм за дюймом к краю пропасти…
И сбросили.
От силы, которая пронеслась сквозь тело Рингила, когда он кончил в сосущий рот двенды, он изогнулся так, что едва не сломал спину. Он приподнялся на каменном полу, снова рухнул, подергиваясь и – он осознал это с внезапным, холодным потрясением – смеясь и бормоча одно слово: «Нет, нет, нет, нет, нет…»
От этого у него на глазах выступили слезы – впервые с юности, после кровавой бойни на его первом поле боя.
Когда сил в нем не осталось, и он лежал там, иссушенный и пустой, совершенно неподвижный, он почувствовал, как двенда отделился от него, скользнул вверх и оседлал его грудь. Потянулся вниз, взял собственный набухший член за ствол, грубо провел головкой по щеке и лицу. Пряный запах нахлынул вновь, теперь от его густоты кружилась голова. Рингил, следуя за мягкими движениями, открыл рот и потянулся за членом губами. Двенда чуть сильнее сгорбился над ним. Кажется, олдрейн улыбался, когда головка угодила в рот Рингила – но в сумерках было не разобрать наверняка.
Рингил неловко потянулся мимо оседлавшего его тела, отыскал тонкую и нежную кожу стержня, осторожно заменил пальцы двенды на собственные. Попытался встретиться взглядом с темными блестящими глазами над собой. Он сосал и сжимал, собирался приняться за дело всерьез, как вдруг двенда что-то произнес на непонятном языке и высвободился.
– Но я хочу…
Олдрейн отполз вниз вдоль его тела, наверное, продолжая улыбаться.
Двумя руками широко развел Рингилу ноги, вынудил поднять их и согнуть в коленях. Что-то сделал с собственными ладонями – Рингил услышал тихие звуки плевков, – а потом опять возникло давление на сфинктер, на этот раз сильнее и настойчивее, чем было с пальцем. Двенда привстал над его раскинутыми, согнутыми ногами, неумолимо проникая все глубже и глубже, двигая челюстью – Рингил это видел в тусклом свете, – разговаривая с ним на том же странном певучем языке, что и раньше. И он помогал, придерживал ноги, чтобы они не мешали, вскидывал бедра, и его челюсть напрягалась от повторения: «Да, да, да…»
А потом двенда рухнул на него так, что их лица разделяли считанные дюймы, и схватил за голову обеими руками, разжал губы еще одним поцелуем. Толчки учащались, набирали силу, голодную и жаждущую, и одновременно с этим Рингил вдруг почувствовал, как снова делается твердым, будто камень. Двенда тоже это увидел, в полутьме сверкнула его улыбка, и Рингил внезапно понял – несомненно, двенда сказал ему правду, здесь нет времени, оно и не нужно, потому что в нем нет смысла. Ведь смысл есть лишь в том, чтобы отдаться этому всему – толчкам, сосанию, спариванию, сжатым челюстям, да, о да, возьми меня, да, да, да…
И костер в них обоих теперь полыхал в полную силу, обуревал их. Плоть раскалялась от переполнявших ее ощущений, а нежная кожа натягивалась, угрожая лопнуть.
Рингил потерялся, скрылся от времени и всего, что имело значение в других местах; всего, что было не этим и не здесь.
Он потерялся.
* * *
На этот раз Рингил очнулся и увидел, как тусклый свет зари сочится сквозь узкие окна, за которыми простирается небольшой сад. Он лежал на шелковых простынях, ощущая приятную боль в паху и каждой мышце, и к щелочному запаху его собственных телесных жидкостей примешивалось что-то пряное, на границе восприятия, от чего на его губах появилась легкая улыбка. Потом он с усмешкой окинул взглядом оконный проем, вдохнул воздух из сада. Это легкое, беззаботное чувство было ему знакомо: он будто вернулся в юность. Ненадолго им овладело полное умиротворение, слишком глубокое для вторжения осознанных мыслей.
Рингил опять улыбнулся, отчетливее и повернулся на другой бок.
«Заря».
Воспоминание заставило его резко сесть в постели.
«Рассвет. Твою мать!»
И все ушло – покой и блаженное безмыслие отняли у него рывком, как Джелима, дом и победу, которую они все будто одержали когда-то.
Он выбрался из шелковых простыней, едва не запутавшись в них, и заметался по комнате в поисках разбросанной на полу одежды.
Та, однако, обнаружилась на деревянном сундуке под окном, аккуратно сложенная.
Рядом стоял Друг Воронов в ножнах, небрежно прислоненный к стене.
Рингил выпрямился и в растерянности окинул взглядом комнату. За окнами птицы выводили дурацкие утренние трели, словно подчеркивая внезапную тишину. Рингилу показалось, что он знает, чья эта комната – и от этой мысли что-то в нем заныло.
