— Ты фитиль намочила.
— Еще чего! Бракованную подсунули.
— Забей, пошли к Палычу.
— Еще разок попробую, — женщина чиркнула зажигалкой и упала в сугроб.
— Ё-мое, — засмеялись мужики. — Готова! Вставай. Салюта больше не будет.
Подхватив женщину под руки, мужчины ушли. Друж не спускал глаз с воткнутой в снег палки, а когда чаша любопытства переполнилась, рванул вперед. Сначала подбежал к скамье, осмотрелся. Что-то его удерживало, мешало приблизиться вплотную к палке. Друж принюхался. Так и есть — пахнет горелым. Запах исходит от торчавшего вверх фитиля. Запах и слабый дымок. А еще фитиль едва слышно шипит и потрескивает. К чему бы это?
Все произошло стремительно. Сначала хлопок, затем взрыв и обжигающая боль в носу. Друж взвизгнул, отскочил назад, ударившись боком о скамью. Перестав ориентироваться в пространстве, он потерял равновесие, упал, заскулил.
Денис Евгеньевич и еще несколько человек бросились к собаке.
Друж лежал на снегу, глядя на появившиеся перед глазами огромные белые пятна; пятна звенели и расползались, меняя цвет на кроваво-красный. Сбоку появились яркие молнии, боль в носу сделалась невыносимой, пришлось завыть, вслепую поползти вперед.
— Друж! Друж, что с тобой?!
Голос хозяина. Друж нашел в себе силы встать на лапы.
— Петарда! — крикнул кто-то басом.
— Сколько крови! — раздался женский голос.
— Мама, а собака умрет? — это спросил ребенок.
Постепенно к Дружу возвращалось зрение. Исчезли пятна, погасли молнии, появился расплывчатый силуэт хозяина. Вот он, сидит на корточках, такой потерянный и напуганный. Надо лизнуть ему руку, надо ткнуться носом в ладонь, надо… Нос! Как сильно болит нос.
Прицепив к ошейнику поводок, Денис Евгеньевич побежал к выходу из сквера. На ходу он достал телефон, позвонил домой:
— Маша, вынеси ключи от машины и деньги! Да, деньги! Потом, Маша, потом.
Друж бежал за хозяином, чувствуя во рту привкус крови. Боль пошла на спад, нос уже не раздирали острые когти страха, теперь по нему стучали металлические молоточки. Каждый стук — тупая боль. Стучит сердце, стучит молоточек по носу, стучит боль.
Перебежав пустынную дорогу по «зебре», Друж застыл на месте.
— Потерпи, потерпи, — успокаивал хозяин. — Сейчас в больницу поедем.
У Дружа закружилась голова. Впервые в жизни он испытал ощущение невесомости. Заснеженный тротуар зашевелился, внезапная слабость в теле подкосила лапы. Друж лег, язык вывалился из пасти.
— Друж, — молил Денис Евгеньевич. — Мы почти пришли. Вставай, мальчик, вставай, прошу тебя.
Взрывы петард, свист ракет, вопли людей — все отошло на второй план. Друж видел перед собой раздваивающееся лицо хозяина и слышал его дрожащий голос. Только этот голос — больше ничего.
— Вставай, Друж.
Я встану, решил Друж, встану, во что бы то ни стало. Хозяин просит, надо подчиниться. Но лапы, лапы совсем не слушаются, тело чужое, оно отказывается повиноваться. Дружа стошнило. Пришло временное облегчение.
Они снова побежали. А навстречу шли люди, их совсем не волновала собака с окровавленным носом; люди были счастливы; хмельное счастье не совместимо с горем. Друж страдал; люди смеялись. Он скулил; они смеялись. Смеялись в унисон с его болью.
…Мария Тихоновна стояла у припаркованной недалеко от подъезда машины.
— Денис, что… Господи! Друж…
— Петарда взорвалась, Маша. Нос поврежден.
— С глазами все в порядке?
— Глаза не пострадали. Вроде бы не пострадали.
— Поезжайте, Денис. Поезжайте!
Хозяин открыл заднюю дверцу, помог Дружу забраться на сиденье. Тот лег и закрыл глаза. Слабость настойчиво отбирала последние силы. И ведь нос почти перестал болеть, кровь запеклась тонкой корочкой, а слабость не отступала. Внутренности горели огнем, тело тряслось в лихорадке. Сделав вдох, Друж подолгу не мог выдохнуть, приходилось вытягивать шею, высовывать язык, выталкивая застрявший в горле выдох сиплым кашлем.
— Денис, езжайте осторожно, — обеспокоенно сказала мужу Мария Тихоновна. — Не гони, ты выпил…
— Бумажник, Маша! Где бумажник?
— Держи. Денис, обещай ехать аккуратно.
— Маша, я позвоню.
— Господи, — повторила Мария Тихоновна, когда машина, сорвавшись с места, помчалась по вычищенной дворником дороге.
В клинике Дружу сделали укол антибиотика, обработали рану на носу и наложили повязку. Дениса Евгеньевича обязали ежедневно менять повязку, делать уколы и в конце недели явиться на осмотр.
Всю обратную дорогу Друж проспал крепким сном, а очнулся от настойчивого прикосновения хозяина. Тот предлагал выйти из машины.
— Приехали, Друж.
Очень хотелось спать, лапы передвигались с трудом, во время ходьбы вело в сторону.
— Это от уколов, — сказал Марии Тихоновне Денис Евгеньевич. — Жить будет! Меня другое беспокоит…
Друж добрел до подстилки и упал, едва не раздавив перепуганную Вильку.
Сон подействовал благотворно: проспав чуть больше восьми часов, Друж сумел подняться на лапы без особых усилий. Шевельнул носом, ощутил неприятное покалывание, зарычал. Хотелось снять повязку, но Мария Тихоновна не разрешила.
Друж смотрел на хозяйку и будто не узнавал ее. Вот она, Мария Тихоновна, стоит совсем рядом, говорит о необходимости ношения повязки, что-то говорит о скором гулянье Вильке, а сама для Дружа полностью обезличена. Для него, для Дружа, обезличена. Друж не чувствует ее запаха, он вообще перестал чувствовать запахи. Квартира ничем не пахла, Друж втягивал через повязку теплый воздух, и тот нес в себе пустоту. Ни единой ароматной ниточки, ни намека на струйку вкусного, кислого, резкого или острого духа.
В коридоре появился Денис Евгеньевич, Друж потянулся к нему.
— Ну как ты, дружище?
Друж ткнулся носом в ладонь хозяина и чуть не завыл от обиды. Хозяин тоже был обезличен.
Каждая вещь в квартире имела свой собственный индивидуальный запах; для собаки это своеобразная дискета, которую она считывала и запоминала. Для любой собаки мир — это в первую очередь многообразие запахов. Окружающие реалии воспринимаются сперва как поток запахов; визуальное восприятие наступает уже после считки необходимой информации, в избытке присутствующей повсюду: на земле, в воздухе, в воде.
…Первые несколько дней были мучением. Еще никогда Дружу не приходилось чувствовать себя столь беспомощным и бесполезным. Какой теперь прок от пса, если он лишился нюха; все — можно списывать со счетов, отправлять на пенсию за профнепригодностью. Нет нюха — нет жизни.
Друж захандрил. Просыпаясь утром, он уже не спешил, как раньше, на кухню, не склонялся над миской с водой, не хрустел вкусным кормом. Все потеряло смысл. Зачем торопиться завтракать, если вкус еды не почувствуешь? Хрустят себе на зубах безвкусные шарики и хрустят, а удовольствия-то нет. Зачем сидеть у плиты и, виляя хвостом, ждать, когда Мария Тихоновна положит в специальную тарелочку остывшие кусочки творожных сырников?
