Он пробормотал:
– Книга?
– Картина, репродукция которой изображена на обложке. Скажи это завтра твоей воспитательнице.
Вдруг он повысил голос:
– Мне она не нравится.
– Тебе ничего не нравится, Марио.
– Только желтый цвет красивый.
Желтый? Я не припоминал, чтобы в этой картине уделил заметное место какому-либо из оттенков желтого, не помнил даже, чтобы вообще использовал в ней желтый. Но я не успел вглядеться – обложка исчезла с экрана, а ведущий дал слово моему другу.
– Тихо, – сказал я мальчику, который собирался добавить еще что-то. – Сейчас будем слушать.
Мой друг начал выступать, но Марио, как обычно, не послушался; он спрыгнул с кресла, влез на диван и стал что-то говорить. Кажется, я даже не ответил ему, я ждал, что мой друг упомянет обо мне. Он был моложе меня на тридцать лет, очень талантлив и, по-видимому, вполне доволен своими сочинениями – во всяком случае, говорил о них как о самой важной вещи на свете. А я никогда не умел себя подать. Всю жизнь я напряженно работал, но стеснялся оценивать по достоинству свои произведения, надеялся, что это сделают другие. А вот мой друг, рассуждая о своей книге, давал понять, что эта работа переломила давнюю тенденцию, сложившуюся в некоей области науки, и при этом не испытывал ни малейшей неловкости, говорил свободно и доходчиво, и ведущий соглашался с ним, а гости слушали его с интересом. Мне было бы приятно, если бы опять показали обложку, я надеялся, что в передаче прозвучит мое имя и Марио его услышит и закричит: «Даниэле Малларико? Но это же ты, они говорят о тебе!» Вместо этого на экране вдруг появились кадры какой-то аляповатой мультяшки про животных, которые занимались кунг-фу.
Я резко обернулся:
– Кто тебе разрешил взять пульт, кто тебе разрешил переключить на другой канал?
– Я спросил у тебя разрешения, дедушка, и ты сказал «да», – ответил испуганный Марио.
В бешенстве я протянул руку, и он тут же отдал мне пульт. Сердито бурча, я попытался вернуться на канал, где показывали ток-шоу, но никак не получалось.
– Надо ввести номер канала, – подсказал Марио.
– Тихо!
Я перескакивал с канала на канал и в итоге нашел нужный, но моего друга больше не показывали. Я бросил пульт на диван и с притворным спокойствием сказал:
– А сейчас ты немедленно пойдешь спать.
Но не сделал ничего, чтобы он выполнил мой приказ. Просто вышел из комнаты, прошелся по квартире, всюду зажег свет, поймал себя на том, что бормочу какие-то бессвязные фразы на диалекте. Сейчас я не просто был совсем без сил и едва не заговаривался от усталости, я был несчастен так, словно все несчастья моей жизни решили собраться в этом доме и в этот момент. Я пошел в комнату Марио, где оставил свои вещи, и споткнулся о его игрушки, разбросанные по полу, одна из них отлетела куда-то далеко. Я взял сигареты, но сообразил, что Бетта, вернувшись, устроит скандал, если почувствует в квартире запах дыма, и вышел курить на балкон.
Воздух был ледяным, снизу доносился шум уличного движения. Я осторожно шагнул раз-другой к перилам, вдохнул дым, закашлялся. Ночь, наступившая после ясного дня, была беззвездной, и рокот машин, гомон вокзала, рев громкоговорителей, гудки поездов, сливаясь воедино, превращались в ослепительное многоцветное пятно, в котором можно было различить сияние прожекторов, автомобильных фар, гигантских освещенных окон, – красно-бело-желто-черный шум. Несмотря на холод, я докурил сигарету почти до фильтра. Погасил окурок о перила, бросил его вниз и вернулся в комнату.
Из гостиной все еще доносились голоса ведущего и гостей ток-шоу – Марио не переключил телевизор на свои мультики. Войдя в гостиную, я обнаружил его спящим на диване. Спал он крепко, я дотронулся губами до его лба и почувствовал, что лоб потный.
6
Когда я нес спящего малыша по коридору, меня охватило недовольство, близкое к отчаянию. Я не стал зажигать свет и уложил Марио на кровать одетым, только снял с него тапки. Когда я отпускал его, мне показалось, что он сохранил тепло моего прикосновения.
Я торопливо прошел по темной квартире – мне надо было освоиться с обществом призраков, – ориентируясь на свет из гостиной, где все еще горела лампа и слышались голоса из телевизора. Сел в кресло, на котором раньше сидел Марио, и попытался сосредоточиться на телепередаче, но я устал и замерз, уже ничего не хотелось, и я выключил телик. Проверил, работают ли еще батареи в гостиной; они были такие горячие, что я чуть не обжегся, тронув их пальцем. Наверно, холод проникал сюда из других комнат, но я не стал проверять, потому что еще не запомнил, каким из выключателей надо пользоваться, чтобы зажечь там свет. Марио сразу же заметил эту мою неумелость, – подумав о нем, я почувствовал восхищение и в то же время неприязнь. Да, мальчик весь в отца, потомок ученейших эрудитов, умник, всезнайка. В нем не было ничего от моей дочери, ничего от меня, ни в физиологии, ни в поведении. Этот ребенок был создан из чужеродного материала, его хромосомы и молекулы содержали информацию, которая оставалась для меня загадкой, которая накапливалась в течение долгих тысячелетий и, возможно, несла в себе угрозу. С грустной иронией я подумал, что и призраки, обступающие меня в этой старой квартире, должны чувствовать дискомфорт от присутствия этого ребенка с непонятным для них генетическим кодом. Они были злы на меня, потому что, изгнав их из моей жизни еще в отрочестве, я стал слабее. «Тебе захотелось стать аристократом, – говорили они, – и вот во что ты превратился».
Я прогнал прочь эти образы, кряхтя, поднялся с кресла и заставил себя снова обойти квартиру, но на этот раз при полном освещении. Еще подростком, когда я ходил здесь в темноте или в полумраке, мне виделись родственники отца и матери, которых я когда-то знал лично или по фотографиям. Они умерли во время войны, в этом я был уверен, даже когда они выглядывали из углов, прятались за дверью, за шкафом. Когда я обнаруживал их, они прикладывали палец к губам, подмигивали и беззвучно смеялись. Потом этот период в моей жизни кончился, но сейчас я помнил больше покойников, чем когда был ребенком, – за прошедшие годы многие мои друзья и знакомые умерли от тяжелых болезней, и тревог у меня прибавилось, так что даже сейчас, у себя в Милане, я просыпался от ужаса, уверенный, что в квартиру влезли воры и убийцы; бродил по комнатам, не в состоянии заснуть, и вздрагивал, увидев на стене тень дерева, качавшегося от ветра во дворе. Надо побороть навязчивые страхи, сказал я себе, сейчас не до призраков, пора подумать о том, что большая часть жизни прожита и сейчас я сам неотвратимо приближаюсь к смерти, быть может, уже завтра-послезавтра Марио найдет мое тело на полу, у раскрытого шкафа или в одном из темных углов этого дома. Сколько видений способен породить мозг, растревоженный нахлынувшими эмоциями! Этот мальчик не боялся темноты; но, возможно, после нашей с ним совместной жизни будет бояться, что ему явится мой призрак.
Меня клонило в сон, и не было сил работать. Я удостоверился, что единственное привидение, бродящее по дому, – это я сам и что к нам не забрались воришки, уставшие голодать, или наемные убийцы, посланные каморрой. Закрыл газовый кран, закрыл на цепочку и запер на два оборота входную дверь. Надо оставить ее запертой на весь день, подумал я: правда, дверная ручка расположена высоко, но, если Марио влезет на стул, он с его умелыми ручонками вполне сможет ее открыть и отправиться к своему так называемому другу на второй этаж. Я обошел квартиру еще раз, в обратном направлении, и всюду гасил свет. Когда я ложился в постель, стараясь не споткнуться о разбросанные на полу игрушки, мне подумалось, что нет причин бояться привидений – все они остались в старой квартире моего детства. В полусне я представил ее себе в виде карниза, огибающего жилье, где сейчас находимся мы с Марио. Я видел этих призраков и смог бы их зарисовать, но только находясь в таком месте, где я был бы в безопасности; старая квартира и квартира сегодняшняя были двумя обособленными пространствами, которые не пересекались. Когда я зажигал свет в сегодняшней квартире, призраки исчезали вместе с темнотой; а когда я, как вот сейчас, выключал последний оставшийся источник света и натягивал на голову одеяло, передо мной вставали освещенные комнаты старой квартиры и все ее обитатели со всем тем, что я вытеснил из моей личности; они являлись передо мной, словно инертная материя, которая, согласно измышлениям древних ученых, должна была вскоре превратиться в живую, хищную грязь.
