– Не думаю, что это хорошая идея, – возразила тетушка Анна.
Но я, словно не слыша ее, упрямо повторил:
– Я хочу увидеть Мими. – И тут она схватила меня за плечи, впившись в них пальцами, и я, увидев прямо перед собой ее странно светящиеся, какие-то плоские глаза, понял, что со смертью Мими связано и еще нечто ужасное, пока что мне неведомое.
– Где она? – спросил я.
– В подвале. – Глаза тетушки Анны стали совсем плоскими, как серебряные монеты. – Все-таки там гораздо прохладней, чем в доме.
Я попытался представить, что маленькая Мими лежит сейчас в подвале на той колоде, на которой обычно рубят мясо, и глаза мои вдруг обожгло слезами гнева и ярости, той беспомощной, безнадежной ярости, какую по-настоящему способен испытывать лишь ребенок.
– И давно она там? – Теперь мой голос звучал уже ближе к земле, естественней, словно воздушный шар моих мыслей начал медленно опускать меня вниз. – Скажите, тетя, как давно Мими находится в подвале и почему вы до сих пор не послали за священником?
Тетушка Анна пожала плечами.
– Просто там холоднее, – повторила она, словно это и был ответ. – А теперь, может быть, ты все-таки закончишь свой завтрак? – Она сказала это таким тоном, словно смерть Мими – всего лишь незначительная помеха, прервавшая нашу трапезу. – Кстати, можешь мое земляничное варенье попробовать. А потом мы вместе с тобой сходим в церковь и побеседуем с отцом Грегуаром.
И я снова ощутил себя воздушным шаром, наполненным гелием, – настолько все это казалось нереальным. Как можно говорить о земляничном варенье? Как можно говорить о завтраке? Ведь Мими умерла! И никогда больше не будет играть на мелководье у берега Танн. Никогда больше никому не подарит своей сияющей улыбки, своего тихого, как плеск воды, смеха. Никогда не научится выговаривать мое имя или какое-нибудь другое слово, кроме «ка-а», «кораблик»…
Тетушка Анна опять преувеличенно тяжко вздохнула и несколько раздраженно потребовала:
– Нарсис, допивай, наконец, свой кофе и перестань, ради бога, драматизировать случившееся! Ты же с самого начала прекрасно знал, что Мими не совсем нормальна. У нее была масса проблем со здоровьем. Странно, что она вообще выжить сумела. Просто милость Божья, что все так случилось. Когда ты станешь постарше, то сам это поймешь.
Я слышал каждое ее слово, однако моя душа и мозг, похоже, отказывались эти слова воспринимать. Мими-то никогда уже старше не станет. Мими никогда этого не поймет. Я оглядел накрытый к завтраку стол: на хрустящей накрахмаленной скатерти кувшин молока, блюдо со свежими круассанами, большая банка варенья, в которую воткнута ложка с длинной ручкой. Я молча смотрел, как тетушка Анна спокойно усаживается на свое место, но губы у нее поджаты, как куриная гузка. И я вместо того, чтобы сесть за стол, вдруг резко повернулся и бросился к двери, ведущей в подвал.
– Нарсис! – гневно окликнула меня тетушка Анна, пытаясь остановить, но я был куда проворней, чем моя медлительная тетка, и мигом оказался на лестнице, ведущей вниз. В подвале у самого потолка было узкое окошко – полоска матового стекла, сквозь которую проникало немного холодного голубоватого света, и я смог разглядеть копченую свиную ногу и пару фазанов, не совсем еще созревших, которые свисали с крюков, вбитых в потолок. А вдоль всех стен тянулись полки с припасами самых разнообразных цветов; там были всевозможные варенья и джемы, паштеты и копчености, мясо в желе, консервированные овощи, капуста и козлобородник в маринаде, пьяная вишня, компоты из персиков и груш… А в центре подвала на гранитной столешнице, где тетушка Анна обычно разделывала мясо, лежала Мими в ночной рубашке, и выглядела она очень маленькой и почему-то серой, словно умерла уже давно, несколько дней назад.
Я спиной слышал, как тетка спускается по лестнице, как она сердито пристукивает каблуками и бранится, но на нее мне было плевать, я даже не обернулся. Все мое внимание было приковано к Мими; к пурпурным отметинам у нее на запястьях, к перепачканным пылью подошвам босых ног…
Рейно, я вовсе не утверждаю, что обладал неким особым внутренним чутьем. Нет, я не был одарен ни особым умом, ни особой интуицией. Я был самым обыкновенным мальчиком, но тогда я сразу все понял – случившееся возникло передо мной, словно высвеченное короткой ослепительной вспышкой. Я повернулся, посмотрел на тетушку Анну, увидел черный крест у нее на шее, ее горящие от гнева глаза и седые волосы, стянутые на затылке в тугой пучок…
Какая отвратительная история! Ненавижу ее! Ненавижу! БАМ! Лучше бы я вообще эту папку не брала! Достаточно плохо, что Нарсис умер, но он все-таки был старым, а Мими такая маленькая! Дети и молодые не должны умирать! Я с силой захлопнула папку – БАМ! – и на всякий случай, зная, что мама сейчас непременно заглянет в мою комнату, сунула рукопись в рюкзак, а сама поспешно сбежала вниз – Баддабам!
– Розетт? – Мама всегда сразу замечает, если я чем-то огорчена или расстроена. – Что случилось? Куда это ты собралась? – Но я ничего не могла ей сказать – из-за Мими и из-за того, что тот ветер уже кусал меня за пятки. Не могла же я еще и этот ветер к нам притащить! Его непременно надо было увести прочь от нашего дома, вот я и заставила его бежать за мной следом, чтобы в полях его разнесло в клочья, чтобы он из рассвирепевшего пса вновь превратился в щенка.
Сперва я и сама не знала, куда направиться. В любой другой день я бы сразу пошла в Маро, к Ру, и мы с ним стали бы пить кофе с молоком, устроившись на берегу реки у костра и лишь время от времени обмениваясь редкими словами, и потихоньку этот ветер наверняка угомонился бы. Но сегодня был какой-то неудачный день. Да и Ру я не видела уже с прошлого понедельника. Его плавучий дом, правда, по-прежнему был на месте, только запертый на все замки, как устричная раковина; и к нам в магазин Ру давно не заглядывал, даже чтобы просто выпить горячего шоколада. Может, он на меня сердится? А может, это я на него сержусь? Я в последнее время на многих сержусь: на Ру, на Пилу, на мадам Монтур, на маму… я даже на Нарсиса сержусь – за то, что он написал эту историю, заставил меня полюбить Мими и страдать из-за ее гибели, а может, еще и просто потому, что сам он умер, и теперь все как-то лишилось смысла, и никто ничего понять не может.
В общем, я пошла на церковный двор, отыскала там Нарсиса в его пластмассовом кувшине, вытащила из рюкзака его папку, швырнула ее на землю и сказала своим теневым голосом: Почему же ты пошел собирать землянику? Надо было тебе за Мими хорошенько присматривать! А теперь и она мертва, и ты тоже, и во всем этом нет никакого смысла.
Тот ветер совсем разгулялся, срывая цвет с деревьев. Но на церковном дворе было пусто; туда мало кто заходит, разве что по воскресеньям и в День Всех Святых. Так что никто бы меня сегодня и не услышал, кроме, пожалуй, этого ветра. Мне даже заплакать захотелось, только я никогда не плачу.
И вдруг прямо у меня за спиной кто-то спросил:
