В 1789 году Джейн исполнилось тринадцать лет, и ее жизнь, как и жизнь каждого, кто принадлежал к ее поколению, подверглась влиянию Наполеоновских войн, которые затронули ее ближе, чем многих, — из-за Элизы и братьев-моряков. За внешней канвой ее романов прочитывается глубокая озабоченность поиском ответа на тот же самый вопрос: где человек должен остановиться. "Благополучие каждой нации, — говорит мудрая героиня раннего романа Джейн "Катарина", — обусловливается добродетелью отдельных ее представителей", и выступать против "декорума и приличий" — значит приближать крушение королевства. С одной стороны, романы Джейн — это островок спокойствия посреди бурного моря перемен. С другой — их автор размышляет над гораздо более важной проблемой, чем успех или поражение Наполеона. Над тем, как должна быть устроена хорошая жизнь в мирное время.
После рождественских развлечений в стивентонском пасторате Элиза вернулась к мужу во Францию, откуда ей пришлось незамедлительно вновь уехать. 7 июля 1789 года, в последний момент ускользнув от начавшейся в Париже смуты, семейство Хэнкок прибыло в Лондон. 14 июля французские революционеры взяли штурмом Бастилию.
Следующее ключевое событие произошло 26 января 1793 года, когда французы казнили своего короля, Людовика XVI. Говоря словами другого сельского священника, преподобного Вудфорда, бедный Людовик был "бесчеловечно и несправедливо в прошлый понедельник обезглавлен жестокими, кровожадными молодчиками. Боюсь, близятся страшные времена". Мистер Остин, видимо, держался того же мнения. Британцы, несмотря на их приверженность свободе, сочли это перебором. Через месяц они вступили с Францией в войну.
Дыхание войны коснулось и жизни в Стивентоне. Череда войн, известных как Наполеоновские, началась, когда Джейн исполнилось семнадцать лет, и не заканчивалась до ее тридцати девяти. Это означало, что из сорока одного прожитого ею года мирными были всего тринадцать. Это также означало, что ей не повезло: ее молодость прошла на фоне нехватки женихов, так как Наполеоновские войны уносили в среднем по 20 тысяч мужчин в год.
"Война не только объявлена, — провозглашал Питт
[20] в палате общин, — она у наших дверей". Графство Хэмпшир, с его открытым берегом Ла-Манша и верфями в Портсмуте, стало своего рода внутренним фронтом. По улицам ходили солдаты и матросы, по дорогам ползли бесконечные обозы с провиантом. В Винчестере — королевском дворце, который так и не успел достроить Карл II, — содержались тысячи французских военнопленных. Их охраняли шесть тысяч военных, и еще восемь тысяч разместились в лагерях под Андовером и Бейзингстоком. "В воздухе витал общий для всех страх, — писал мемуарист того времени, — страх перед Бонапартом и французским вторжением. Разговоры шли исключительно о маяках, башнях мартелло, лагерях, складах и видах самообороны". Джейн все это наблюдала. Конечно, в "Гордости и предубеждении" громадную роль в жизни Беннетов играют офицеры, и не только в качестве конкретных персонажей. Они приносят в деревню беспощадный дух поля брани — так же как Китти и Лидия приносят домой сплетни: "Несколько офицеров обедали у их дядюшки, был подвергнут телесному наказанию рядовой и распространились самые упорные слухи, что полковник Форстер намерен жениться". О телесном наказании упоминается вскользь, как о чем-то обыденном, что с удвоенной силой показывает нам черствость глупых девчонок.
Изменился и вид хэмпширской деревни. Из-за французской блокады поднялась цена на зерно, побуждая землевладельцев огораживать и удобрять свои поля и сгонять с них как людей, так и животных, которые там раньше паслись. "Огораживание" означало не просто обнесение земли забором, но и смену ее правового статуса с запретом на ней пастись или с нее кормиться. Свидетельства этих болезненных перемен в сельской жизни то и дело мелькают в романах Джейн Остин: начиная с человека, поправляющего изгородь (символ огораживания) в "Мэнсфилд-парке", и кончая голодными цыганами, которые вроде бы крали индеек в "Эмме".
Дыхание войны прямо коснулось семьи Остин, когда Генри Остин решил поступить в армию. Республиканская Франция объявила Англии войну 1 февраля 1793 года, и уже через два месяца Генри стал лейтенантом Оксфордширской милиции. "Политические обстоятельства поры 1793 года, — объяснял он впоследствии, — обязывали каждого, не занятого иным делом, внести свою лепту в общую оборону страны". Генри прослужил в милиции пять лет. По всей стране так же поступали молодые англичане, как слуги, так и господа. "Наш посыльный, Тим Тули, — сетовал норфолкский священник, — пропал… Он якобы отправился спать, но сбежал: полагают, в Норидж, чтобы завербоваться в солдаты, так как у него в голове давно засела мысль о том, чтобы повоевать". Всеобщий энтузиазм был таков, что на военную службу рвались даже люди, явно к ней непригодные, взять хотя бы поэта Сэмюэла Тейлора Кольриджа. Кольридж вступил в 15-й полк легких драгун под чужим именем, но не смог скрыть, что амуниция у него ржавая, а сидеть в седле он практически не умеет. Через три месяца его выгнали как "душевнобольного". Примечательно, что Генри, как и лейтенант Уикхем в "Гордости и предубеждении", участию в активных военных операциях за границей предпочел милицию, являвшуюся оборонительной силой. Любовь к домашнему комфорту заметно умеряла его воинственный пыл. К тому же, находясь в отпуске по болезни, он ухитрился пропустить самые волнующие события в жизни полка (мятеж, бунт), хотя присутствовал при кораблекрушении.
В августе французы объявили поголовную мобилизацию, что вдохновило Британию на зеркальный ответ. По словам корреспондента "Джентльменз мэгэзин", "военная лихорадка настолько захватила юных и прекрасных леди, что они позволили какому-то сержанту их муштровать и натаскивать (разумеется, приватно)". Джейн приобрела и носила на тюрбане воинскую кокарду из перьев нильской цапли, подобную тем, что красовались на шляпах ее братьев-капитанов во время сражений с наполеоновским флотом. Для бала в честь победы Нельсона в битве на Ниле в 1799 году она позаимствовала "чалму мамелюка" (что-то вроде египетской фески). Еще настойчивей одеваться и вести себя по-военному порывалась Элиза. "Я ходила обсудить мою экипировку, — писала она, — чтобы незамедлительно подвергнуться муштре".
Возникает вопрос, что имела в виду Элиза под "муштрой". Весной 1791 года она жила в Англии, выезжая ради здоровья своего бедного малыша в Маргит и нянчась со своей матерью, тетей Филой, у которой, как стало очевидно, развился рак груди. Маленький Гастингс страдал припадками, и Элиза опасалась, что мальчик "будет как несчастный Джордж Остин… он пока не стоит на ножках и не может говорить". Несмотря на ветреность Элизы, все признавали, что она глубоко предана умирающей матери и болезненному сыну. Спесивая кузина Филадельфия, завидовавшая Элизе с ее светским блеском, в довольно мерзком письме рассуждала о ждущей родственницу тяжелой утрате: "Бедняжка Элиза скоро останется совсем одна. Веселая и разгульная жизнь, которой она так долго и так необузданно предавалась, не снискала ей дружбы среди лиц достойных… Ее легкомыслие всегда вызывало у меня тревогу и жалость".
Где же был муж Элизы? Предполагаемый граф, "стойкий аристократ, или роялист духом", не принял революционную Францию и уехал в Британию. Однако задолго до того, как Элиза сняла траур по матери, он поспешил назад на родину, так как получил извещение, что "если задержится в Англии, то будет сочтен эмигрантом, вследствие чего все его имущество отойдет народу". В 1792 году судьба вновь привязала Элизу к Стивентону и к Джейн. Теперь у нее не осталось покровителя надежнее, чем мистер Остин. Элиза часто садилась с ним рядом, отыскивая в его лице черты своей покойной матери, пока, как она писала, "из глаз не изольются слезы сердца". "Я всегда нежно любила дядю, — заключала она печально, — но, думаю, теперь он дорог мне как никогда".
