Казалось, что в Лондоне колесо моды вращается все быстрее и быстрее, и у Джейн с Кассандрой пропадало желание поспевать за ним. Корсеты обычно держались шесть лет, прежде чем прийти в негодность, но задолго до этого срока форма, которую они должны были поддерживать, выходила из моды. "К моему крайнему изумлению, — писала Джейн, — я узнала, что теперь корсеты совсем не должны подчеркивать грудь — это неподходящий, неестественный фасон". Она также была "удивлена нынешней модой на… огромные шляпы", и приветствовала общую тенденцию закрытой груди и длинных рукавов.
Тем не менее родственницы Джейн вынудили ее следовать лондонской моде: "Мистер Холл вчера был очень педантичен и очень быстро сделал мне завивку. Мне казалось, что это выглядит ужасно, и я бы лучше надела тугой чепец, но восхищение моих товарок заставило меня умолкнуть. Мою голову охватывала только бархатная лента". В то же время Джейн была довольна, что последняя мода позволяла ей закрыть руки. "У мисс Тилсон тоже длинные рукава, и она заверила меня, что вечером многие так носят. Я была рада это слышать".
Теперь, когда Джейн была должным образом одета для выхода в свет, ее манили театры. В то время театр не был местом, где зрители приобщаются к культуре и получают глубокие впечатления, тихо сидя в темноте. Освещение для актеров и публики было одинаковым, и зрители не боялись шуметь. Один любитель театра жаловался на "бесконечные крики и стук тростей, пока не поднимется занавес", а после начала спектакля: "мимо меня зачастую пролетал гнилой апельсин или апельсиновая кожура… и один из них попал в мою шляпу". В Лондоне имелось всего два легальных, или "патентованных", театра, получившие лицензию на постановку серьезных пьес. В других, "нелегальных" театрах драматические представления приходилось показывать тайно, смешивая с бурлеском и короткими номерами "с пением и всякой чушью", что очень раздражало Джейн. Ей нравилось следить за карьерами звезд, и однажды, когда на сцену не вышла Сара Сиддонс, Джейн призналась, что "была готова проклинать [Сиддонс] за то, что она меня разочаровала". Но ей не всегда хотелось разъезжать по городу в поисках развлечений. "Я очень рада теперь посидеть в тишине", — однажды призналась она.
Как бы то ни было, лондонский дом Генри оставался средоточием светской жизни; хозяин всегда умел оживить и развеселить любую компанию. В отличие от мрачных дней в Саутгемптоне, когда Джейн не желала заводить новых знакомств, она находила "все эти маленькие приемы очень приятными". И они не всегда были маленькими. В 1811 году на одном из балов у Элизы присутствовало не менее восьмидесяти человек, и на следующий день о нем писали газеты. Элиза также приглашала профессиональных музыкантов, в том числе арфиста, чтобы они развлекали гостей. Арфа считалась сексуальным инструментом, и обучение игре на ней стоило дорого. Сама Элиза играла на арфе, и этим умением Джейн наделила гордую и очаровательную Мэри Крофорд, а также второстепенных персонажей, сестер Масгроув и Джорджиану Дарси.
На время бала дом Генри и Элизы, "украшенный цветами, выглядел очень мило". Специальное зеркало для каминной доски арендовали у мастера, который взялся за изготовление нового, но еще не закончил работу. Джейн расположилась в коридоре, ведущем в гостиную, чтобы видеть прибывающих гостей. Там "было довольно прохладно, и мы могли слышать доносящиеся издалека приятные звуки музыки, а также первыми встречать каждого новоприбывшего".
Что бы ни решила для себя Джейн, окружающие считали ее участницей ярмарки невест. Адвокат Генри, Уильям Сеймур, живший в доме № 19 по Кавендиш-сквер, вел издательские дела Джейн еще с тех пор, как она жила в Бате. Он был одним из многих, кого она привлекала, и вполне мог сделать ей предложение. Он рассказывал, как "сопровождал" Джейн "из Лондона в Чотон в дилижансе и всю дорогу размышлял, следует ли предложить ей стать его женой!". По всей видимости, столкнувшись с явным отсутствием интереса с ее стороны, Сеймур отказался от этой мысли.
Однажды Джейн спросили, кого из своих персонажей она любит больше всего, и она ответила: "Эдмунда Бертрама и мистера Найтли; но они совсем не похожи на большинство английских джентльменов, которых я знаю". Нам повезло, что в реальной жизни Джейн не встретила Эдмунда Бертрама или мистера Найтли, потому что если бы она вышла замуж, то, вне всякого сомнения, оставила бы наследство из плоти и крови, как ее племянница Анна, а не на бумаге. Поэтому мы должны быть благодарны — за недостаток смелости или упорства — Чарльзу Паулетту, который хотел поцеловать двадцатилетнюю Джейн, Тому Лефрою, которого выпроводила мадам Лефрой, болтливому преподобному Сэмюэлу Блэколлу, молчаливому Гаррису Бигг-Уитеру, преподобному Эдварду Бриджесу, а также Роберту Холт-Ли, пронырливому члену парламента, который флиртовал с Джейн с 1806 года, и Уильяму Сеймуру, адвокату ее брата Генри, который не осмелился предложить Джейн руку и сердце, когда они путешествовали в дилижансе.
Джейн использовала не все возможности, которые дарило ей светское общество Лондона. Она не горела желанием знакомиться с мисс Френсис Бердетт, дочерью богатого члена парламента радикальных взглядов: "Я была несколько напугана, услышав, что она желает быть мне представленной. Такая уж я дикарка и ничего не могу с этим поделать. Тут нет моей вины". Точно так же она отказалась прийти на заседание литературного кружка в тот вечер, когда там "должна была присутствовать знаменитая мадам де Сталь". Джейн не желала сама становиться литературной львицей или гоняться за другими. "Я приняла решение, — писала она своей племяннице Анне, — не любить больше никаких романов, кроме написанных мисс Эджуорт, твоих и своих собственных".
Но блестящая светская жизнь в доме Генри вскоре подошла к печальному концу. Рак груди в конце концов убил Элизу, которая 25 апреля 1813 года умерла. Обычно в таких случаях приезжала Кассандра; она ухаживала за больными, ночами дежурила у их постели. Но, возможно, особая близость между Джейн и Элизой побудила Джейн еще раз приехать в город, на этот раз с печальной миссией присутствовать при кончине своей веселой кузины.
После смерти Элизы ее старые французские слуги остались в Англии не у дел, и Джейн на некоторое время привезла мадам Перигор в Чотон-коттедж, вновь доказав, что давно живущие в доме слуги становятся членами семьи. Позже, снова приехав в Лондон, Джейн узнала о планах брата по обустройству сократившейся семьи. Генри собирался переехать в дом поменьше, а французская прислуга по-прежнему должна была приходить ежедневно или, по крайней мере, "так часто, как он или она пожелает". Мадам Перигор и ее мать беспрерывно обсуждали "слуг и белье". Пожилая мадам Бижон с удовольствием приготовила для Джейн и других родственников "в высшей степени достойный обед из супа, рыбы, каши, куропаток и яблочного пирога". Джейн пришла к выводу, что Генри тоже не "склонен страдать. Он слишком занят, слишком энергичен, слишком оптимистичен. Конечно, он был привязан к бедной Элизе… но ее утрата переживается им не так, как утрата многих любимых жен". Совершенно очевидно, что в последнее время он не делил постель с женой; теперь ее кровать отдали в распоряжение Джейн и других родственниц.
Итак, Генри превратился в "веселого вдовца". Он отправился на бал в клуб "Уайтс", и сестрам не составляло труда догадаться, как вел себя их общительный брат: "Ох уж этот Генри!" Они даже думали, что ему удастся заполучить богатую наследницу, мисс Бердетт.
