Следующие два всадника апокалипсиса не нуждаются в таком подробном внимании. Мода на трансформационные революции прошла еще быстрее, чем на войну с массовой мобилизацией. Как я показал в главе 8, просто восстаниям редко удается достичь какого-то существенного уровня выравнивания. В значительной степени преодолеть дисбаланс в доходах и богатстве были способны лишь коммунистические революции. Но распространение коммунистического правления с 1917 по 1950 год было обусловлено мировыми войнами, и эти условия больше никогда не повторялись. Последующие коммунистические движения, поддерживаемые Советским Союзом, только иногда приводили к победам – на Кубе, в Эфиопии, Южном Йемене и прежде всего в Юго-Восточной Азии до 1975 года, после чего их волна пошла на спад. В конце 1970-х наблюдались более скромные перевороты в Афганистане, Никарагуа и Гренаде, оказавшиеся либо эфемерными, либо политически ограниченными. Широкие коммунистические выступления в Перу были в основном подавлены в 1990-х, а к 2006 году непальские маоисты отказались от гражданской войны и перешли к электоральной политике. Рыночные реформы эффективно размыли социалистический фундамент остававшихся народных республик. Не избежали глобальной тенденции даже Куба и Северная Корея. В настоящий момент на горизонте не видно никаких левых революций, как и альтернативных движений со сравнимым потенциалом насильственного выравнивания
[579].
Распад государства и крах системы масштаба, описываемого в главе 9, также стали исключительно редким явлением. Недавние примеры, как правило, ограничены Центральной и Восточной Африкой и периферией Ближнего Востока. В 2014 году Центр системного мира присвоил самый высокий «показатель неустойчивости государств» Центральноафриканской республике, Южному Судану, Демократической Республике Конго, Судану, Афганистану, Йемену, Эфиопии и Сомали. С единственным исключением Мьянмы, семнадцать следующих самых неустойчивых государств также расположены в Африке или на Ближнем Востоке. И хотя распад Советского Союза и Югославии в начале 1990-х, а также продолжающиеся события на Украине показывают, что давлению дезинтеграции могут быть подвержены даже индустриальные страны со средним доходом, современные развитые страны – как, фактически, и многие развивающиеся – вряд ли пойдут по этому пути. Благодаря современному экономическому росту и фискальному расширению, государственные институты в современных развитых странах стали слишком сильными и слишком укорененными в обществе, чтобы допустить полный крах государственных структур, что привело бы к соответствующему выравниванию. И даже в самых неблагоприятных обществах распад государства часто ассоциируется с гражданской войной – тем типом насильственного потрясения, который обычно не приводит к выравниванию
[580].
Таким образом остается четвертый и последний всадник: серьезные эпидемии. Риск новой и потенциально катастрофической вспышки не стоит сбрасывать со счетов. Из-за роста населения и сокращения лесов в тропических странах повышается риск перехода инфекций от животных к человеку. Потребление мяса лесной дичи также поддерживает такую цепь передачи, а мясное производство промышленных масштабов облегчает адаптацию микроорганизмов к новой среде. Растущее беспокойство вызывают применение патогенов в военных целях и биотерроризм. Но даже при этом те самые факторы, в силу которых появляются и распространяются новые заболевания, – экономическое развитие и глобальная взаимосвязанность – также помогают выявлять и контролировать подобные угрозы. Быстрое секвенирование ДНК, миниатюризация лабораторного оборудования для использования в полевых условиях, а также возможность следить за вспышками болезней посредством контрольных центров и пользоваться цифровыми ресурсами – мощные средства в нашем арсенале борьбы.
В целях настоящего исследования крайнюю важность представляют два пункта. Во-первых, любая вспышка, приближающаяся по масштабам к основным досовременным пандемиям, обсуждавшимся в главах 10 и 11, подразумевала бы в современном мире гибель нескольких сотен миллионов человек, что далеко превосходит самые пессимистичные сценарии. Более того, любая глобальная эпидемия в будущем, скорее всего, будет во многом ограничена развивающимися странами. Даже столетие назад, когда имеющиеся тогда средства терапевтического вмешательства почти не оказывали никакого влияния на распространение эпидемии, глобальная пандемия инфлюэнцы 1918–1920 годов сильно варьировала от уровня дохода на душу населения. Сегодня медицинское вмешательство сократило бы общее воздействие вспышки более мощных штаммов и смертность еще сильнее зависела бы от уровня доходов страны. Если экстраполировать уровни смертности на основе данных об «испанском гриппе» на 2004 год, то 96 % жертв общей численностью от 50 до 80 миллионов пришлись бы на развивающиеся страны. Хотя в ходе разработок все более сложного оружия может произойти какая-нибудь катастрофическая оплошность, вряд ли в интересах любого государства будет ею воспользоваться. Шансы же на успех у биотерроризма минимальны, и вероятность того, что он приведет к катастрофе национального или более широкого размаха с массовой смертностью, еще меньше.
Второй пункт касается распределения экономических последствий возможных в будущем эпидемий. Уверенности в том, что смертность, вызванная неожиданной вспышкой инфекционного заболевания, вызовет сокращение неравенства дохода или богатства, сравнимое с сокращением аграрной эры, нет. Мы даже не можем сказать, оказала ли значительное влияние на распределение материальных ресурсов глобальная эпидемия инфлюэнцы 1918–1920 годов, которая, как предполагается, погубила от 50 до 100 миллионов человек, или 3–5 % мирового населения, поскольку она совпала с выравнивающими последствиями Первой мировой войны. Хотя инфекции общего характера, такие как инфлюэнца, в настоящее время больше затрагивают бедных, мы не сможем представить себе кризис, вызывающий смертность среди определенного класса, который бы повысил стоимость наемного труда даже при сохранении общего уровня экономики. Чтобы современные катастрофы возымели поистине катастрофический масштаб и унесли жизни сотен миллионов по всему миру, они должны быть такими, чтобы их нельзя было сдерживать по крайней мере в течение некоторого времени, и они должны затрагивать людей без учета границ и социально-экономического положения. В таком случае их разрушительное воздействие на сложные и взаимосвязанные современные экономики и их в высшей степени дифференцированные рынки труда перевесило бы любые выравнивающие эффекты в отношении предложения труда и стоимости капитальных активов. Даже в менее интегрированных аграрных обществах эпидемии вызывали кратковременные потрясения, причинявшие неравномерный ущерб. В долгосрочной перспективе распределительные последствия будут определяться новыми способами замены труда капиталом: в истощенных эпидемией экономиках место многих пропавших работников могут в конечном итоге занять роботы
[581].
