Почти то же верно в отношении Римской республики, которая тоже поддерживала высокий уровень мобилизации на протяжении многих поколений. Точный уровень военного участия установить трудно. Хотя у нас и есть доступ к огромному количеству сравнительно достоверной информации по военной силе позднего республиканского периода с конца III до начала I века до н. э., численность римских граждан остается спорным вопросом, ответ на который зависит от конкретной интерпретации периодических переписей. Пропорция занятых на военной службе может сильно различаться в зависимости от того, как считать: говорят ли источники обо всех римских гражданах независимо от возраста и пола или только о взрослом мужском населении. Данные, похоже, подтверждают более консервативные оценки численности римских граждан, что приводит к очень высокому, а порой даже экстремальному уровню военного участия. Так, в разгар Второй Пунической войны против Карфагена Рим мог мобилизовать на военную службу от 8 до 12 % всего своего населения, то есть от 50 до 75 % всех мужчин в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет. Позднейшие кризисы 80-х и 40-х годов до н. э. также могли привлечь на военную службу от 8 до 9 % населения, пусть даже и на небольшой срок. В более длительной перспективе по масштабу, засвидетельствованному в наших источниках, на протяжении большей части II и I столетий до н. э. почти половина всех римских мужчин должна была прослужить в войсках в среднем семь лет. Даже если отталкиваться от гораздо большей численности граждан, то пропорция участия, конечно, получится ниже – возможно, наполовину, – но все равно останется высокой по досовременным меркам
[253].
Но, опять же, есть основательные причины сомневаться в том, что такая форма военного участия сдерживала неравенство доходов или богатства. Заведовавшая государственными операциями олигархия не спешила экспроприировать богатство элиты, тогда как воинская повинность и соответствующий недостаток рабочих рук на фермах ложились бременем на плечи общего населения. Один выразительный эпизод времен Второй Пунической войны против Карфагена иллюстрирует нежелание государства обременять богачей даже в крайних обстоятельствах. В 214 году, во время вторжения Ганнибала в Италию, когда Рим находился на грани банкротства и, возможно, даже краха и когда степень мобилизации достигла исторического максимума, сенат распорядился, чтобы граждане передали часть своих рабов для службы гребцами во флоте. Число передаваемых рабов зависело от цензового класса, хотя и нерешительным, непоследовательно прогрессивным образом. Те граждане, имущество которых оценивалось в 50 000 ассов (римской валюты того времени) – эквивалент порога для четвертого из семи римских цензовых классов, то есть их можно было назвать представителями среднего класса, – должны были предоставить одного раба; владельцы имущества в 100 000 ассов должны были передать трех рабов; владельцы имущества в 300 000 ассов – пять, а владельцы имущества в миллион или более – восемь. Поразительно, что самые богатые граждане облагались податью непропорционально своему состоянию, не говоря уже о том, чтобы делать это однозначно прогрессивным образом. Согласно такой схеме, самое тяжелое бремя приходилось на высших представителей среднего класса, а не на богатейшую элиту. Даже во время самой острой, критической необходимости олигархический правящий класс Рима готов был пойти лишь на минимально возможные уступки, что представляет собой разительный контраст с демократической политической системой, характерной, например, для Афин классического периода, в которых, как мы увидим, богатых не стеснялись облагать большими налогами для покрытия военных расходов
[254].
Рим же в качестве источника поступлений в казну предпочитал полагаться на свою растущую империю: в 167 году до н. э. был отменен единственный прямой налог на богатство домохозяйств граждан. В последние два столетия Римской республики наблюдалось массивное накопление богатства среди ее правящего класса, о чем я уже писал в главе 2. За этот период в Италию привезли несколько миллионов рабов, что еще более увеличило разрыв в богатстве и доходах (как это через много веков произошло на Старом Юге). Эффективно управляемая узкой олигархией и все более финансируемая за счет имперской дани зрелая Римская республика могла успешно проводить массовую мобилизацию в условиях растущего неравенства. О том, что в лучшем случае можно назвать кратковременным исключением из этого процесса, я упомяну в конце этой главы.
Так у нас остается последний и пока что наиболее многообещающий кандидат, у которого военное участие широких слоев населения предположительно привело бы к эгалитаризму и сокращению неравенства доходов и богатства: Древняя Греция. Тут в конце II тысячелетия до н. э. распались довольно крупные и более или менее централизованные государственные образования бронзового века, что привело к обширному иерархическому и экономическому выравниванию (описанному в главе 9). С тех пор для политической структуры Древней Греции стала характерной система разрозненных общин. На более древних обломках возникла крупнейшая в истории культура городов-государств, в конечном счете охватившая более 1000 отдельных «полисов» с общим населением 7 миллионов или более человек. Большинство из этих городов-государств обладали небольшой территорией: каждый из 672 полисов, информация о которых доступна, располагался на площади от двадцати до сорока квадратных миль. И хотя крупнейшие и наиболее могущественные полисы – прежде всего Афины – занимают непропорционально большое место в исторических документах, общие социально-политические структуры довольно хорошо известны для широкого набора этих городов-государств
[255].
Причины появления и становления такой раздробленной системы были темой научных споров на протяжении многих поколений: из-за скудости данных, относящихся к самым ранним стадиям этого процесса, многое остается неизвестным. В наиболее общем виде развитие, по всей видимости, проходило по траектории, обозначенной в недавней модели эволюции полисов Джосайи Обера, который попытался ответить на три ключевых вопроса: почему после распада древних государств правители не смогли воссоздать более централизованный социальный порядок; почему появилось так много политических образований и почему власть оказалась настолько размыта. Согласно мнению Обера, именно сочетание неблагоприятных для развития империй географических условий, исключительная суровость, с которой происходил крах государств бронзового века, и одновременное распространение технологии обработки железа, демократизировавшей оружие, «совместно создали особый вариант более или менее знакомой системы городов-государств, подтолкнув ее на гражданско-ориентированный путь», что и определило ее развитие в долгой перспективе. После распада более древних образований общины раннего железного века были бедными и относительно недифференцированными, и, хотя позднее, в ходе демографического и экономического роста, элиты пытались восстановить иерархию, некоторые общины сохранили эгалитарные нормы, позволившие им победить в конкуренции с другими.
