Режим в Северной Корее с самого начала был более агрессивным: земля у помещиков была отнята уже в 1946 году, а в 1950-х проведена насильственная коллективизация, пока почти все крестьяне не оказались организованы в крупные коллективы. На Кубе при Фиделе Кастро экспроприация земли проходила поэтапно, начиная с владений американцев и заканчивая всеми участками площадью больше 67 гектаров. К 1964 году три четверти всей сельскохозяйственной земли было захвачено и передано кооперативам местных работников, которые вскоре были переорганизованы в государственные фермы. К концу 1960-х были национализированы и все остальные частные предприятия.
В Никарагуа в 1979 году одержавшие победу сандинисты – скорее марксисты-социалисты, нежели настоящие коммунисты – начали реформу с конфискации поместий семейства бывшего президента Сомосы, охватывавших пятую часть всей сельскохозяйственной земли. В начале 1980-х годов экспроприация расширилась, и реформа затронула половину сельского населения, в основном вовлеченного в кооперативы или имевшего мелкие участки. Но даже несмотря на это, к тому моменту, как сандинисты проиграли на выборах 1990 года, коэффициент Джини рыночного дохода в Никарагуа был очень высоким – 0,50 и выше, сравнимым с показателями Гватемалы и Гондураса и более высоким, чем в Сальвадоре того времени, а ведь для всех этих стран характерно серьезное непропорциональное распределение доходов и богатства. В такой среде отказ революционного правительства от насильственного принуждения и его преданность демократическому плюрализму, похоже, сыграли решающую роль в ограничении реального выравнивания
[310].
Если методы перераспределения в Центральной Америке и даже во Вьетнаме были относительно ненасильственными по сравнению с ужасными стандартами, установленными Лениным, Сталиным и Мао Цзэдуном, то в отношении Камбоджи под властью красных кхмеров верно обратное. Даже в отсутствие общепринятых показателей нет никаких сомнений, что жестокие интервенции со стороны государства привели к массовому выравниванию по всей стране. В ходе поспешной «эвакуации» в течение недели после победы коммунистов в 1975 году из городов было вывезено около половины населения, включая жителей столичного Пномпеня. Поскольку разница в доходах между городским и сельским населением, как правило, является важным элементом национального неравенства, то это просто обязано было привести к значительному сокращению. Городских жителей считали «новым народом», воспринимали как классовых врагов и несколько раз депортировали в сельскую местность. Режим стремился «пролетаризировать» их, лишив собственности; они теряли имущество поэтапно, сначала во время депортации, а затем на местах, где их грабили крестьяне и представители режима. Впоследствии государство старалось не допустить, чтобы «новый народ» мог пользоваться урожаем, который их заставляли выращивать.
Жертвы были огромными – вероятнее всего, погибли два миллиона человек, или четверть всего населения Камбоджи. Больше всех в непропорциональной степени пострадали городские жители: за четыре года погибло около 40 % жителей Пномпеня. Особенно жестоко обращались с бывшими чиновниками и высокопоставленными военными. В то же время появление новой элиты сдерживалось постоянно растущими партийными чистками. Например, за годы режима красных кхмеров в одной только печально знаменитой тюрьме Туольсленг было казнено 16 000 членов Коммунистической партии Кампучии – число тем более ужасающее, что еще в 1975 году общая численность партии не превышала 14 000 человек. Что касается населения в целом, то причиной смерти жертв в относительно равной степени были депортации в сельскую местность, казни, тюремное заключение, голод и болезни. Сотни тысяч были казнены вдали от людских глаз – чаще всего людей забивали до смерти ударами по голове железными прутьями, топорами или сельскохозяйственными орудиями. Иногда трупы использовали в качестве удобрений
[311].
«Все снесено»: трансформационная революция как насильственный уравнитель
Пример Камбоджи, несмотря на всю его сюрреалистичность и крайнюю, самоубийственную жестокость, представляет собой лишь крайний пример весьма распространенной модели. За период примерно в шестьдесят лет, с 1917 года по конец 1970-х (а в Эфиопии и до 1980-х), революционные коммунистические режимы успешно подавляли неравенство посредством экспроприации, перераспределения, коллективизации и контроля за ценами. Степень жестокости в осуществлении этих мер сильно варьировала от государства к государству – с Россией, Китаем и Камбоджей на одном краю спектра и Кубой и Никарагуа на другом. Но было бы неверно утверждать, что жестокость всего лишь сопутствовала насильственному выравниванию: даже несмотря на то, что Ленин, Сталин и Мао могли бы добиться своих целей и с меньшим числом жертв, обширная экспроприация неизбежно зависит от определенной доли насилия или реальной угрозы его эскалации.
Лежащий в основе таких перемен принцип оставался одним и тем же: преобразовать общество посредством подавления собственности и рыночных механизмов, с уничтожением различий между классами в процессе. Такие интервенции носили политический характер и сопровождались насильственными потрясениями, сравнимыми по своему масштабу с потрясениями современных мировых войн, описываемых в предыдущих главах. В этом между войной с массовой мобилизацией и трансформационной революцией есть много общего. Оба эти явления в критической степени опираются на крупномасштабное насилие – подразумеваемое или реально осуществляемое – и приводят к схожему результату. Общее количество человеческих жертв этих процессов хорошо известно: если мировые войны непосредственно или косвенно забрали до 100 миллионов жизней, то коммунизм в ответе за сравнимое количество жертв, по большей части в Китае и Советском Союзе. По своей трагической жестокости трансформационная коммунистическая революция равна войне с массовой мобилизацией, и это второй из наших четырех всадников апокалиптического выравнивания
[312].
Глава 8
До Ленина
«Нам нужно сделать все возможное, чтобы снести головы богачам»: Французская революция
Случалось ли нечто подобное прежде? Были ли предыдущие эпохи свидетелями революций, приводивших к значительному выравниванию дохода или богатства? Мы увидим, что XX век в этом отношении снова представляет собой аномалию. И хотя в досовременных обществах не наблюдалось недостатка народных волнений в городах и сельской местности, они обычно не влияли на распределение материальных ресурсов. Как и у массовой мобилизационной войны, у выравнивающей революции имеется мало предшественниц в доиндустриальную эпоху.
Среди ранних примеров революций с предположительно выравнивающими последствиями почетное место принадлежит Великой французской революции, ставшей предметом исследований многочисленных историков и до сих пор занимающей воображение общества. Для Франции конца «старого режима» были характерны высокие уровни неравенства богатства и доходов. По наилучшим оценкам, коэффициент Джини дохода был равен 0,59, то есть сравним с показателем Англии того же времени, хотя здесь велика погрешность (от 0,55 до 0,66). Неравенству располагаемого дохода способствовало вопиющее неравенство налогов. Аристократам принадлежала четверть земли, но они не облагались основным земельным налогом (тальей) и успешно избегали выплат новых налогов, таких как подушный налог 1695 года и «двадцатая часть» (vingtième) – аналогичный налог 1749 года. То же во многом было верно и в отношении духовенства, владевшего еще одной десятой частью всех земель и к тому же получавшего «десятину» – на самом деле не просто десятую часть доходов прихожан, но разную и очень значительную часть. Таким образом, прямыми налогами облагались почти исключительно городская буржуазия и крестьяне. Более того, поскольку богатые горожане имели возможность избежать налогов, купив титул или должность, реальное налоговое бремя ложилось в основном на мелких крестьян и рабочих. Среди непрямых налогов самым обременительным была габель (gabelle) – налог, в обязательном порядке облагавший покупку соли домохозяйствами, что опять-таки сильнее било по бедным, нежели по богатым. Следовательно, общая система фискального изъятия была в высшей степени регрессивной.
