От Гомера трагедия идет ко все большему возвышению, но одновременно и к утрированию сюжетов и переживаний. А комедия — к сниженным формам народной смеховой культуры, обретающей у Аристофана даже непристойные выражения.
По мнению Аристотеля, Гомер облагораживает своих героев, сглаживая тем самым их недостатки и приобщая к кругу «лучших». То есть, Гомер утверждает подлинную аристократию — пусть и со всеми ее недостатками. Совершенство гомеровской поэзии настолько высоко ценится Аристотелем, что он уподобляет ее кругу или шару. Действительно, монологи героев Гомера порой носят цикличный характер (например, начинаясь с угрозы, угрозой и заканчиваются), представляя тем самым основы риторического искусства, развивающегося в культуру философской мысли. И шире — у Гомера все события вытекают из фабулы либо в силу необходимости, либо в силу вероятности.
Гомер сохранился в «темные века», именно потому, что это была эпоха больших страданий, и герои Гомера были близки всем — и простолюдинам, и знати. Картины народного быта, которыми Гомер описывает эпические события — формула красоты, соединяющей сказку и всеобщую повседневность. «Скучный» Каталог кораблей оказывается средством превращения «Илиады» в общезначимое произведение для всех греков — всякий узнавал название своих родных земель и относил гомеровский эпос к своей родовой истории. Аристотель находит в «Одиссее» нравоописание, которое создает эффект узнавания: слушатели поэмы обнаруживают в своей жизни сходные ситуации, сочувствуют тому, что пережили сами. Причем достоинство Гомера в том, что он чаще всего говорит не от своего имени, а предлагает образы, становящиеся образцовыми и вбирающими в себя основные переживания текущего времени. Общее дается через конкретное: всё у Гомера имеет характер, нравоучение дается через действие и образ конкретного человека. Конкретность узнавания сама становится предметом изображения у Гомера, когда Одиссей пытается скрыть слезы, слушая песни Демодока о Троянской войне. Одиссей признает подлинность изображаемого Демодоком, а окружающие признают, что перед ними Одиссей, а не самозванец.
Аристотель внимателен к деталям языка Гомера и даже готов его подправить. Что свидетельствует о том, что корректировка текстов могла быть как до Аристотеля, так и после. Аристотель лишь предлагал более удачные обороты, не рискуя вмешиваться в содержание текста. Но уже сам факт цитирования у Аристотеля строк Гомера, которые до нас не дошли, говорит о том, что далеко не все исследователи и обожатели Гомера были столь щепетильны.
Можно сказать, что Аристотель — прямое порождение Гомера, настолько его философия пронизана примерами и образцами из Гомера. Если Платон, ссылаясь на Гомера, в общем и целом отдает дань греческой образованности и просто хочет быть понятым, то Аристотель насыщен образами Гомера до такой степени, что делает его, можно сказать, соучастником своего мышления.
Платон критиковал Гомера за никчемность — отсутствие у поэта, не породившего никакой школы, никакого направления мысли, места в обществе и государстве, если они стремятся стать и становятся идеальными. Но Платон не заметил, что Гомер породил целую эпоху последователей, в которой и сам Платон был лишь ее частью.
Аристотель и Платон как две разбегающиеся вселенные, порожденные Гомером. Они взаимодополнительны. У Платона идея красоты, у Аристотеля — переживание красоты во всех ее формах и классификациях. Платон — это «вертикаль», возвышение над фактурой. Ему дальше видно, но он все дальше от жизни. Аристотель — это блуждание в плоскости земной жизни, которую он всю исходил в поисках классифицируемых объектов. Аристотель — коллекционер от науки, классификатор и систематик. А Платон ищет глубину и высоту, операции с абстрактным, обобщающие конкретное.
Платон следовал более высокому научному подходу — абстрагированию. Аристотель оставался на уровне классификации. Разумеется, Аристотель при этом был ближе к жизни и более разносторонен. А Платон смотрел дальше, хотя и более холодным взглядом. Две стороны, генезис которых исходит от Гомера.
Аристотель пишет, что поэт «рисует имена и в их движении». Можно сказать, что он также рисует идеи в их движении и конкретном воплощении. Движение затрудняет абстрагирование, для которого требуется остановить мгновение или заметить в цепочке событий статический момент — воплощение незыблемой идеи.
Наследие предков: синтез власти и культуры
Враждебность к гомеровскому эпосу — это явление культурной деградации, которой свойственно уничтожать все формы, вообще все определенное. И представлять в подмену тайны, пригодной для разгадывания, дымовую завесу — чтобы бесконечно спекулировать на счет того, что она скрывает.
В процессе оценки различных «аналитических» гипотез мы увидели, что метод «ленивого археолога» — это антинаучный подход к эпосу, предполагающий, что он — всего лишь литературная форма, из которой надо полностью изгнать историю. Любой повод для дискредитации Троянского эпического цикла используется «аналитиками», чтобы низвести эпос до праздной фантазии. Но при этом остается совершенно необъяснимой огромная популярность Гомера в античный период и работа ученых над его текстами, сохранившимися в разных редакциях, в течение столетий — чтобы убрать все сомнительное, наносное, привнесенное пересказчиками и переписчиками. Работа ученых целой эпохи объявляется бесполезной!
В утверждении, что поэмы Гомера представляют нам весьма точное описание исторических событий, нет ничего наивного. Античность не знала сомнений ни в историчности Троянской войны, ни в месте, где происходили ее события, ни в авторстве Гомера. Несколько случайных суждений обратного характера не представляли никакого интереса вплоть до наших времен, когда «аналитический» подход предпринял попытку поставить под сомнение вообще всё, что связано с Гомером и Троянской войной — все образы, все сюжеты, все детали. И объявить, что здесь нет ни тени достоверности — все выдумка. Даже автор эпоса — и тот выдуман.
Да, общество, отбросившее классическую систему образования, в которой античная культура занимала центральное место, перестало интересоваться Гомером, отдав гомероведение в руки «специалистов». Поэтому тема исследования гомеровского эпоса, имевшая вполне конечную научную задачу, превратилась в средство бессрочно имитировать ученость и профанировать науку — используя какие-то остатки уже почти ничтожного интереса к первоистокам европейской цивилизации. Вместо решения проблемы исторической реконструкции профанаторы предложили бесконечное переливание из пустого в порожнее — обсуждение каждой детали гомеровских поэм на предмет доказательства их вымышленности, противоречивости, разнородного происхождения.
Если Троянская война выдумана ради аллегорической передачи неких идей, то непонятно, какую же задачу могли решать древние литераторы? Им не были интересны события окружающего их мира, и они принялись рассказывать байки о том, чего не было? Это скорее признак «творчества» Новейшего времени, но никак не древнего. В древности любой факт имел божественную санкцию, и его нельзя было подменить. Потому что за ложь можно было поплатиться жизнью. Аллегория — это уже крайняя степень деградации религиозности, и древним культурам она никак не свойственна.
