– Что ж, – сказала она, – ты давно этого хотела… Не скрою, мне будет не хватать тебя, но и препятствовать, наступать на горло твоей песне мне бы не хотелось…
– Так ты отпускаешь меня, Дуня? – с восторгом спросила Зоя, хватая за руки Яздундокту Прохоровну.
– Как же я могу не отпустить тебя, моя девочка, – улыбнулась Яздундокта, гладя светлые мягкие волосы Зои. – Ведь я вижу, как ты рвёшься, вижу, что сердечко твоё уже далеко… Зачем же мне делать тебя несчастной?.. Ты и так много страдала. Поезжай… а дела и так останутся на мне…
Зоя ликовала: наконец-то она получила возможность вести жизнь, столь ей любезную, не опасаясь, что доброе начинание её расхитят или уничтожат. Верный друг, доверенное лицо – так виделась Зое бывшая гувернантка, взявшаяся вести её дела и управляться с нуждающимися в призрении. В то же самое время этот «верный друг» с замиранием сердца ожидал дня отъезда своей воспитанницы, надеясь втайне, что монастырская жизнь прельстит богомольную девицу и та решит не покидать более монастырских стен.
Когда же день отъезда наступил, они расстались тепло и на прощание расцеловались – повязанная платочком Зоя и Яздундокта Прохоровна в сшитом недавно платье. Обе были довольны, потому что обе получили именно то, к чему давно стремились.
Другой человек на месте Яздундокты распустил бы дом призрения и принялся бы распоряжаться доверенным состоянием по своему усмотрению. Но Яздундокта была умна и прекрасно понимала, что стать полноправной владелицей побратимовского состояния она просто так не может. В конце концов, если Зоя сама не возмутится, за неё это смогут сделать другие. Пока Зоя жива или хотя бы не приняла постриг, действовать нужно с предельной осторожностью. Однако даже предельная осторожность позволяла бывшей крепостной одеваться у лучшего портного, пить лучшие вина и лакомиться среди зимы фруктами. Но всё это делалось не напоказ, а так – для себя. Сын Яздундокты Прохоровны потихоньку, не привлекая к себе внимания, переехал в лучшие комнаты и даже обзавёлся шлафроком, не говоря уже о приличных сапогах и новом платье. Икра и шампанское сделались его любимыми кушаньями, а цирюльник, что ещё недавно брил Мамая в долг, являлся теперь брить его на дом. Словом, с отъездом Зои жизнь Яздундокты Прохоровны и её близких исполнилась скромного, некрикливого достоинства, не во вред, впрочем, и дому призрения, который не оставлял заботу о несчастных.
Получая от Зои письма, Яздундокта Прохоровна всякий раз ждала, что бывшая её воспитанница известит о решении принять постриг. Яздундокта и слова на этот случай заготовила. Но Зоя ни о чём таком не писала. Зато писала о какой-то новой подруге, глухонемой, которая, однако же, сумела подать несколько ценных советов относительно устройства дома призрения. К тому же, как выяснилось из одного письма, Зоя и новая подруга решили не расставаться.
Яздундокта Прохоровна только морщилась на этих строках, уверяя себя, что такой подруги либо вовсе не существует, либо она никогда не доедет до Порхова. Но оказалось, что и то, и другое неверно. И однажды, как снег на голову, в Порхове объявилась Зоя в компании одних с ней лет девицы. Поражённая Яздундокта даже не сумела изобразить радость и выскочила навстречу богомолкам в совершенной растерянности. Зоя, сильно исхудавшая за год, одетая в какое-то немыслимое сиротское платье, бросилась на шею своей любимице. Зато подруга, такая же худая как Зоя, но в отличие от неё смуглая, сощурившись, смотрела на Яздундокту такими глазами, будто уже прочитала все её мысли. Так, по крайней мере, казалось Яздундокте. «Советы, значит, приехала давать… – думала она, косясь на непрошенную гостью. – Что ж… Поглядим, чья возьмёт…»
Всё ещё в растерянности, она провела девиц в дом. И пока те переодевались, распоряжалась насчёт обеда. За столом, слушая разговорившуюся Зою, Яздундокта вдруг поймала себя на мысли, что за прошедший год так привыкла к новой жизни, что ни отказываться, ни рисковать ею совершенно не желает. И что по этой самой причине необходимо срочно предпринять что-то. Но что предпринять?.. Яздундокта не понимала и мучилась непониманием. Когда же Зоя объявила, что они с Ксенией договорились никогда не разлучаться, Яздундокта вздрогнула и подумала: «Не разлучаться… Да, да… не разлучаться… Зачем они здесь, эти неразлучные?.. Нет! Их непременно надо разлучить! Или спровадить обратно – пусть молятся, не разлучаясь… Ишь ты, приехала – доказчица…»
Всю ночь Яздундокта не спала, ворочаясь с боку на бок и думая про неразлучных подруг. Положение Яздундокты требовало от неё осторожности, к тому же год, проведённый в глуши, усугубил её мнительность. Она уже привыкла к хорошей жизни, но ведомой тайно; она привыкла таиться и подозревать – приходилось быть оглядчивой. Вот и сейчас она не то, что не могла выгнать Зою или её гостью – она не могла и виду показать, что чем-то недовольна.
К утру Яздундокта придумала, как будет действовать. Прежде всего она утвердилась во мнении, что подруг следует не просто удалить, но и непременно разлучить. Сама Зоя никогда ничего не увидит и не поймёт. Но за глухонемую чернавку, само собой, Яздундокта Прохоровна поручиться не могла. И кто знает, что ей вообще здесь нужно? Не подбирается ли она к побратимовским деньгам? Но как разлучить их здесь, в Порхове, да ещё не привлекая к себе внимания?.. Яздундокта перебрала все возможные варианты и решила, что нужно ехать в Москву. Во-первых, надо увезти из подальше от Порхова, то есть от дома призрения и денег. Во-вторых, в Москве хватает святых мест. В-третьих, в Москве легче будет затеряться, а если кто-то из них троих сейчас затеряется, это будет совершенно нелишнее. Словом, в Москву!
– Ты знаешь, Зоинька, – ласково сказала Яздундокта Прохоровна за завтраком, – а ведь я в Москву собираюсь.
– В Москву? – удивилась Зоя, точно вдруг вспомнившая, что, кроме тихого Порхова и монастырей в глуши, есть ещё и шумная Москва.
– Надо бы дом навестить. Да и тоже хочу помолиться – поклониться святителю, – Яздундокта кротко вздохнула и перекрестилась, не уточняя, правда, о каком именно святителе идёт речь. – Поедемте уж вместе помолимся – как хорошо-то! Мы ведь с Зоинькой год не видались… Ах, целый год прошёл!.. Да и Ксеньюшке не грех в Москве побывать, к Троице-Сергию опять же съездить…
Зоя улыбнулась своей слабой, болезненной улыбкой, похожей на цветок, выросший на северных скалах, переглянулась с Ксеньюшкой, которая радостно кивала, и сказала тихо:
– Конечно, поедем…
* * *
В Москве Яздундокте предстояла самое трудное – найти сообщника. Причём неважно: был бы это сообщник, понимающий, на что идёт, или сообщник невольный, главное, что в задуманном деле в одиночку было непросто.
Яздундокта Прохоровна склонялась к мысли о родственниках Зои, которые хорошо знали Яздундокту и доверяли ей. Настроить их против чернавки не составило бы труда. Но если бы те же родственники узнали, что Зоя передала капитал в распоряжение бывшей гувернантки, неизвестно, чем бы это закончилось. Хотя догадаться было и несложно.
Кто знает, сколько бы ещё Яздундокта раздумывала, если бы в то же время не ходила по московским улицам мать Филофея со своей кружкой и изустными рассказами о матушке Елпидифоре. Разумеется, эти рассказы достигли в скором времени и ушей Яздундокты Прохоровны. Слух принесла кухарка из дома купчихи Поликсены Афанасьевны Червяковой, уверявшая, что всесильную настоятельницу боится сам генерал-губернатор.
