Затем, в зависимости от того, что сообщит нам Гидрографическое управление, покупать билеты самим или ждать денег из столицы. И, наконец, нам предстояли траты в Петрограде. Тут же штурман добавил, что задерживать нас он не хочет и не имеет права, поэтому будет рад, если мы решим сразу уехать по домам. Последнее предложение мы с Шадриным отвергли наотрез и объявили штурману, что уедем только после того, как будут завершены все наши общие дела. Штурман нас поблагодарил и, как мне показалось, это была не формальная благодарность.
И вот, в тот же день штурман отправился в почтовую контору на набережную. Это не очень далеко от гостиницы – город вообще небольшой. И штурман ушёл пешком. Ни я, ни Шадрин не изъявили желания сопровождать его. Шадрин намеревался, по-моему, спать. А я хотела первым делом обновить свой потрёпанный гардероб. И вскоре после того, как штурман ушёл, я тоже вышла на улицу. Несмотря на то, что я уже бывала в Архангельске перед отплытием, город всё равно для меня малознакомый, поэтому я шла довольно медленно, разглядывая витрины. Война слышна и видна даже в этом небольшом и далёком городе. Повсюду много людей в форме, то и дело строем проходят военные во всеоружии. Народ, особенно мальчишки, глазеет на них с любопытством. Я тоже глазела на всё с удовольствием и любопытством, хотя бы и потому, что отвыкла видеть что-либо кроме льда и моря. И вот, не доходя немного до почтовой конторы, где мы вполне могли бы встретиться со штурманом, я вдруг услышала, как в переулке справа от меня, куда только что перед тем свернула пролётка с каким-то сановным господином, как выяснилось позже – помощником полицеймейстера, прогрохотал взрыв. То, что это был именно взрыв, я поняла сразу, поскольку ещё хорошо помнила, как мы пытались взорвать лёд вокруг “Княгини Ольги”, а к тому же в переулке полыхнуло. Одновременно послышался звук битого стекла, крики людей, собачий лай и ржание лошади, более похожее на рёв. Над переулком поднялось облако дыма, пыли и фейерверк каких-то клочьев. Все, кто был поблизости, бросились в переулок, отовсюду, со всех сторон бежали мужчины, женщины, дети и даже собаки. Оказавшись в переулке, я увидела опрокинутый экипаж, гнедую лошадь, лежавшую на боку, вздрагивавшую и страшно хрипевшую, кровавые пятна повсюду и куски человеческого тела или тел. Лошадь всё пыталась приподнять голову и как будто с упрёком смотрела на собиравшихся людей. Чуть в стороне от опрокинутой пролётки с кровавым крошевом лежали несколько человек, убитых, видимо, заодно и случайно, просто потому, что оказались рядом. Я рассмотрела одну согбенную старушонку со сморщенным, как от дрянного запаха, личиком; платок у неё съехал набок и обнажил совершенно седые, затянутые сзади волосы с выбившейся над виском прядкой. Рядом лежал мальчишка лицом вниз со спёкшимися в крови светлыми волосами на затылке и с кровавыми лохмотьями вместо правой руки. А в шаге от них я увидела штурмана Виталия Валерьяновича Бреева, раскинувшего на мостовой руки и недовольно, по своему обыкновению, смотревшего в небо остекленевшими глазами. Не знаю, но мне показалось, что он был ещё тёплым, его рука окончательно остыла в моей руке. Его шея и грудь под мокрым бушлатом казались нашпигованными какими-то металлическими осколками с неровными, острыми краями.
Тем же вечером мы сидели с Шадриным в его комнате и молчали, пока я не сказала неожиданно для самой себя:
– Он был прав, Тихон Дмитриевич, мы – мокрые курицы.
– И мулы, – тихо добавил Шадрин. – Ленивые мулы…
Ещё недавно Архангельск виделся мне прелестным городком с деревянными тротуарами. Но после смерти штурмана он увиделся мне совсем другим. Это город-гроб. К деревянным настилам очень пошёл бы какой-нибудь деревянный навес. Все мои злоключения не идут ни в какое сравнение с этой смертью. Когда-то Вы говорили, что нужно искать Человека. Когда умер Виталий Валерьянович Бреев, я поняла, что это и был Человек. В каком-то смысле мы виноваты в его смерти – надо было всё делать вместе.
Я не думала, что его смерть может стать столь огромной потерей для меня. Когда-то я побаивалась его и даже на него негодовала. Потом стала им восхищаться. Но, может быть, я любила его? Кто знает – может быть. Когда-то мне казалось, что я люблю Садовского. Но однажды я случайно убила его. Я не знала, что люблю штурмана Бреева, но теперь мне кажется, что в его смерти есть и моя вина. Как понять эту жизнь? И смогу ли я теперь жить обычной жизнью среди обычных людей?..
Нам ничего не было известно о родных штурмана, поэтому его похоронили в Архангельске. Сам он, кажется, был из Уфы. На похоронах были мы с Шадриным и вся команда “Дианы”.
– Совершить такой путь, – сказал капитан Кураченков, – а умереть от бомбы какого-то негодяя… Обидно!..
После похорон мы отправили остававшиеся у нас письма с “Княгини Ольги” и решили, не откладывая, ехать в Петроград – передать в Гидрографическое управление документы капитана Дубровина и штурмана Бреева. Но сначала решили дать ещё одну телеграмму.
Я знаю, что очень наивна. Иногда мне даже делается неловко из-за своей наивности. Когда мы прибыли в Архангельск, я была уверена, что если в городе нет немцев, то нас непременно встретят так же, как провожали. Потом я подумала, что так, должно быть, и надо, что нас никто не должен встречать. Тем более штурман ничего не говорил об этом. Зато потом Шадрин стал говорить, что со стороны Морского министерства и Гидрографического управления странно и нехорошо не интересоваться нашей экспедицией. Я до конца так и не поняла значения этого путешествия. Вот если бы мы прибыли с полюса, всё было бы ясно. Но теперь… Отсутствие к нам интереса только подогревало мои сомнения. Когда штурман погиб, на другой же день местная газетёнка написала о нас как об авантюристах. Будто бы в Петрограде снаряжают спасательную или поисковую экспедицию, и что морской министр велел заковать капитана Дубровина в кандалы, да так и доставить в столицу. “С самого начала, – писала эта газета, – экспедиция капитана Дубровина была настоящей авантюрой. Команда оказалась как на подбор – сплошь отъявленные авантюристы. Поистине, только авантюристы согласятся взять в плавание к Северному полюсу женщину! В высших морских кругах с первых же дней отнеслись к затее капитана Дубровина как к несерьёзной. Сегодня жизнь убеждает нас в правоте такого отношения: экспедиция пропала, штурман Бреев, вернувшись на берег со своей любовницей и денщиком, погиб при невыясненных обстоятельствах, как раз на месте убийства помощника полицеймейстера. Виновник убийства, кстати, не установлен. И у полиции есть все основания подозревать в совершении этого преступления погибшего господина Бреева. Когда всенародно собирались средства на экспедицию капитана Дубровина, все думали, что жертвуют кровные деньги во славу России. Оказалось, всё это ради того, чтобы кучка авантюристов и, возможно, преступников-террористов смогла совершить увеселительную прогулку с девочками…” И так далее, всё в том же роде.
Я едва не расплакалась, прочитав эту заметку. Ведь очень может быть, что это не просто личное мнение газетчиков. Не исключено, что они выражают мнение Морского министерства. И очень может быть, что морской министр и в самом деле распорядился заковать нашего капитана.
Без штурмана мы остались точно сироты. На руках у нас – огромный архив и несколько медвежьих шкур. И мы принялись ломать головы: куда вести бумаги, а куда – шкуры. В конце концов, мы и порешили дать ещё телеграмму в Гидрографическое управление – с министерством связываться мы побоялись, опасаясь, как бы и нас не велели доставить в кандалах. Но не успели мы телеграфировать в Петроград, как Петроград телеграфировал нам. На другой день после смерти штурмана в гостиницу была доставлена телеграмма: “Ждите представителей комитета”. Мы было обрадовались и проторчали из-за этих “представителей” три лишних дня в гостинице, экономя на каждом куске. Но два представителя комитета, занимавшегося сбором средств на экспедицию, явились в гостиницу, забрали шкуры, приборы и были таковы. Когда Шадрин буквально в спину одному из комитетчиков бросил вопрос: “А как же нам выехать?”, тот, очевидно, снисходя до нас, ответил следующее:
