Все как в тумане.
— Конечно.
— Только на такси. Вы оба того. И это, смотри мне! Если узнаю, что ты к ней приставал!
Она так забавно ворчит.
А мне хочется прилечь. Всего на секундочку.
— Пойдем, нам пора. — Тим проводит кончиками пальцев по моей шее, убирает волосы за ухо. — Марта? — Шепчет мое имя. — Все хорошо?
— Да. — Говорю я.
И тянусь к нему губами.
Мне горячо. Везде. Я больше не собираюсь отвлекаться на глупости, это слишком невыносимо. Мне нужно быть с ним. Нужно чувствовать его. Я хочу его. Здесь и сейчас. Я должна знать, каково это, быть его и только его. Ощущать его тяжесть на своем теле. Наверное, это не так противно, как…
— Марта! — Зовет Левицкий.
Его руки оставляют ожоги на моей коже. Ну, же, давай еще! Коснись меня везде. Я изгибаю спину, придвигаясь к нему.
Слышу, как он извиняется перед кем-то. Голова кружится, но, кажется, мы идем куда-то. Да, мы выходим на улицу. Тим ведет меня за собой. Нет, он идет рядом, поддерживает меня за талию.
— Я отвезу тебя домой. — Успокаивает он, усаживая меня в машину.
— Нет! — Ору я, будто из меня разом вырываются все мои демоны. А потом обессиленно падаю на сидение: — Куда угодно, только не домой. Пожалуйста, Тим. Пожалуйста… пожалуйста…
— Хорошо.
19
Марта
Родители ответственны. И точка.
За то, как сложится детство ребенка, за то, кем он вырастет. Не многие это понимают. Наверное, оттого в нашей стране так много брошенных детей.
Мне сейчас трудно рассуждать об этом, потому что я мало что помню.
Родители расходились, когда я была еще совсем крохой. Папа тогда устроился моряком на торговое судно, его по нескольку месяцев не бывало дома. Каждое возвращение — праздник. Новые наряды, игрушки, походы в парк или планетариум. Мама, которая беспробудно пила и водила ухажеров в его отсутствие, к дню его приезда всегда убирала в доме, красиво причесывалась и пекла ароматные, горячие пироги.
Вот таким я и помню раннее детство: пахнет свежей выпечкой, на столе чистая скатерть, я сижу у папы на коленках, а он хвалит меня: «Какие красивые бантики у моей девочки! Какая она умница!» Еще бы. Он гордился тем, что я походила на его мать: черноглазая, кудрявая, бойкая. Отец даже назвал меня в честь нее — Мартой.
И его любовь всегда была для меня теплым островком в океане равнодушия матери. Кто ж тогда знал, что одно, неосторожно брошенное мной слово однажды разрушит такой хрупкий семейный быт. «Разные дяди приходят» — сказала я, когда он нашел окурок в мусорном ведре. Помню, как отец тогда побледнел. А потом они долго скандалили, мать кидалась на него с кулаками, выгоняла, орала, что он еще пожалеет.
А когда папа ушел, срывала ярость на мне. Скоро я и сама поняла, что была во всем виновата. Отец больше не возвращался, а чужих мужиков в нашем доме становилось только больше. Пьянки, гулянки — мать пила, кажется, не просыхая. Потом начала поколачивать меня каждый раз, когда я попадалась ей под руку. Приходилось прятаться, чтобы она реже вспоминала обо мне.
А потом я пошла в школу, и все стало только хуже.
Учителя пытались вести с ней беседы насчет моих обносок, немытой головы или синяков. Она открещивалась, а потом приходила домой и лупила меня. В короткие моменты просветления мама даже казалась мне ласковой и заботливой, но случались они редко и в основном в промежутках между появлениями новых ухажеров-собутыльников.
Первой тревогу забила классная руководительница, когда в пятом классе я начала прогуливать школу. Никто не понимал, что с утра и до обеда было самое спокойное время для меня: мать валялась в пьяной отключке, и я могла побыть дома одна в тишине. Собирала объедки на кухне, варила нехитрый обед из остатков консервы, смотрела мультики и представляла себя обычным ребенком, у которого нет никаких взрослых проблем.
Видимо, у классной руководительницы все-таки получилось дозвониться до моего отца, потому что однажды утром он приехал за мной и забрал к себе в соседний город. Радости моей не было предела: со мной любящий папа, мы на новом месте, теперь-то уж точно все будет хорошо. Но разочарование наступило быстрее, чем предполагалось. Папа к этому времени уже успел жениться, и его новая жена Марина никак не ожидала, что ей подложат свинью в виде меня — грязного и зачуханного ребенка от его первого брака.
Конечно, мачехе пришлось отмыть меня, одеть и устроить в школу. Она мастерски изображала благожелательность, но стоило только кораблю отца уйти с причала, как волна скопившегося у нее за несколько месяцев негодования обрушивалась на меня гигантским цунами. Марина язвила, толкала меня, бросала в лицо еду и одежду, унижала словами и действиями.
Когда отец возвращался, она снова надевала маску добродушной мачехи и всячески угождала ему. И только ее шепот с кухни, когда Марина жаловалась на мой скверный характер, выдавал ее истинные намерения. Ей не терпелось избавиться от меня. И я чувствовала, что женщина готовит козни, чтобы отправить меня обратно к матери.
В следующий отъезд отца ее издевательства стали более изощренными. Она выключала свет, не давая делать мне уроки. Перекрывала воду, чтобы я не могла помыться. Рвала тетради, чтобы у меня были проблемы в школе. Отправляла гулять, а потом долго и допоздна не открывала дверь. Марина выживала меня, а я мечтала, что вот-вот папа вернется, и я все ему расскажу.
Отец вернулся. Но история мачехи о том, как его одиннадцатилетняя дочка превращается в потаскушку, гуляя с кем попало, пробуя сигареты и наркотики, показалась папе более правдоподобной, чем мои слова о том, что Марина ко мне придирается. И меня стали перевоспитывать. Ограничениями прогулок, отказе в карманных деньгах и запретами на общение со сверстниками. И как бы я не доказывала, что я хорошая, мачеха всегда находила, к чему придраться.
В следующий отъезд отца она просто вышвырнула меня из дома, и мне пришлось скитаться по дворам, подвалам, просить еду и спать на скамейке возле дома. Кто-то из соседей обратился в полицию, и меня забрали в интернат до выяснения обстоятельств. Я ждала, что все образуется, что теперь мне позволят вернуться домой или к маме — я готова была ко всему.
Но никто не пришел. Папа умер. Об этом как-то обыденно и просто сообщил воспитатель. «Сердечный приступ» — он пожал плечами. И стены заходили ходуном: так я ревела. Нет, выла. Кричала, билась в истерике, царапала стены, требовала, чтобы меня отпустили, ведь у меня есть мать.
Мне не верилось, что придется привыкать к этому всему: к казенным скрипучим койкам, к скудной пайке, к злым, недоверчивым взглядам местных обитателей.
— Здесь хорошо. — Сказал мне кто-то, нежно тронув за плечо. — Не плачь, успокойся.
Я подняла глаза, и мне показалось, что передо мной был ангел. Светлые кудри, большие голубые глаза, пухлые губки бантиком.
