Я глубоко вдохнул, пытаясь удержать слезы.
— Обычный дождливый день. Не знаю, почему я решил заскочить к нему после занятий. Как сейчас помню, как поднимается лифт. Эти два десятка шагов до его кабинета. Дверь распахивается, и я вижу их. — Зажмурился. — Она сидит на его столе. Они целуются, лихорадочно сдирая друг с друга одежду. А из динамика его смартфона доносится мелодия, которая установлена на мою маму.
— Мне очень жаль. — Настины пальцы теснее переплелись с моими.
— Я ничего не помню. Кажется, что-то сказал ему. Он что-то кричал вдогонку. Бежал за мной, застегивая на ходу рубашку. Все, как в тумане. Обрывками, кадрами. А когда вечером я вернулся домой, застал его воркующим с мамой на кухне. Он обмазывал курицу специями. Теми же руками, которыми мял Нинкины ляжки в своем кабинете. И целовал мать теми же губами, которыми впивался в чужой рот… — Мой голос дрогнул, сорвавшись на хрип. — Меня чуть не вырвало. — Я глубоко вдохнул и выдохнул, ощущая, как боль этого груза покидает мое тело. — Все ждал, когда он расскажет. Но у него не хватало мужества. Я ждал шесть гребаных месяцев, а потом сказал ей сам. И это все разрушило. Оказывается, она предпочла бы не знать. Боже… Эти полгода, они прошли, как в аду, но теперь все еще хуже…
— Ром… Спасибо, что рассказал. — Настя прижалась ко мне ближе. Ее дыхание согрело мою шею. — Тебе было очень больно. Так бывает. Но ты стал сильнее, а, значит, сумеешь все пережить и обязательно найдешь выход. Эй, я с тобой.
— Правда? — Спросил с улыбкой.
Ее подбородок уперся в мое плечо. Наши лица находились так близко, что у меня снова защекотало в животе. Мне хотелось сказать ей так много, но вместо этого мы оба молчали. И было так легко, как давно уже не бывало. Будто жизнь снова возвращалась в мое окаменевшее тело.
— Не уходи. — Прошептал я, наблюдая за движениями ее пушистых ресниц.
— Не уйду. — Улыбнулась она. Шмыгнула носом и добавила: — Обещаю, мы останемся здесь навсегда и околеем до смерти.
— Вот черт. — Рассмеялся я, приподнимаясь. — Ты замерзла? Сильно?
Настя привстала и коснулась пальцами покрасневшего носа.
— Есть немного.
— Идем, погреемся. — Подал ей руку и помог подняться. — Здесь есть одно кафе.
— А мы можем взять еды с собой и поесть в машине?
— Конечно.
— Я просто тоже очень соскучилась по тишине.
Мы спускались в лифте, осматривая город с высоты птичьего полета. Постоянно перебивали друг друга, показывая пальцами и называя вслух достопримечательности и здания, смотревшиеся особенно эффектно с такого ракурса. Смеялись и постоянно переглядывались. Я открылся ей и теперь чувствовал облегчение. Мне хотелось большего: хотелось скорее исправить все ошибки. Отказаться от этого дерьмового спора и расставить, наконец, все по своим местам.
Взяв еды, мы направились к машине. В кармане зазвонил телефон. «Зайцева» — значилось на дисплее. Я скинул вызов и убрал телефон в карман. Настя сделала вид, что ничего не заметила. Мне стало стыдно.
— Меня зовут Анастасия Ежова. — Сказала Ёжка, сев на пассажирское сидение. — Мой папа умер, мама тяжело больна. Кроме дяди Кости у меня в этом городе никого нет. — Она постаралась улыбнуться в ответ на мой сочувственный взгляд. — Да все нормально, я привыкла. Это у вас в городе все избалованные, а мы, деревенские, закаленные.
— Ты из деревни? — Мои брови взметнулись вверх.
— Да. — Гордо. — Из Степановки. У меня там деревянная изба, русская печь, колодец. — От воспоминаний на ее лице расплылась улыбка. — Там дышится вольно, березы шумят, сверчки поют в высокой траве, река плещется. А восходы какие рубиновые, а звезды какие яркие!
Мы рассмеялись. Открыто и заливисто. Не стесняясь, и не сводя друг с друга взглядов.
— Ну, что, успокоилась? — Спросил я, подавая ей пакет с картофелем фри. — Больше не переживаешь, что пришлось пару прогулять?
— Переживаю. — Призналась Настя, втягивая носом горячий пар из пакета. — Лучше скажи, как Таисия Олеговна тебе мою одежду отдала?
— Эта старушка? — Я отмахнулся. — Да все бабульки от меня просто без ума!
— Так ты охмуритель старушек? — Хихикнула Настя.
— Черт. Ты меня раскусила!
— Э-эй… — Ее лицо вдруг вытянулось. — Что это ты делаешь?
— Ем. — Ответил серьезно.
— А ты зачем кончики у картошки фри оставляешь?
— Ну… не знаю… Это с детства у меня такая фишка.
— Испорченный богатенький мальчик! — Ёжка покачала головой. — Нет, так не пойдет. Ну-ка, ешь. Ешь, давай. Пока все картофельные попки не доешь, не отстану! У нас в деревне так не принято. Мы вообще еду не выкидываем. Это грех!
— О, если грех… — Я подобрал со дна пакета все картофельные фри-огрызки и сунул в рот. — Значит, ты не готова мириться с моими странностями?
— Это не странность, — воскликнула Настя. — Это расточительство!
— А еще я в детстве делал человечкам Лего прически из ягод малины.
— А вот это уже извращение! — Рассмеялась она.
И бабочки в моем животе снова встрепенулись. Да я готов был даже пакет из-под картошки-фри сожрать, если бы она пообещала, что после этого будет вот так же искренне улыбаться!
32
Настя
Теперь я видела его настоящего. Не того, кем он хотел казаться, а того, кто был спрятан внутри. Рома обнажил свою боль передо мной. Открыл свои раны. Они как наждачная бумага — царапали его душу снова и снова, почти до бесконечности, пока не отполировали до того состояния, когда он смог их, наконец, отпустить.
Самые близкие люди всегда ранят сильнее всего. Потому что мы им доверяем, впускаем в свой мир, любим, чем делаем себя уязвимыми. После предательства отца Рома закрылся. Перестал доверять людям. Ему проще было надеть маску, которая избавила его от необходимости делиться с кем-то своими переживаниями. Он прятался за этой маской от людей, а в это время боль медленно, но верно отравляла его сознание ядом обид.
Наверное, только тот, кто пережил серьезные страдания, может до конца прочувствовать тяжесть печали другого человека. И только тот, кто по-настоящему любит, может взять часть этой ноши на себя, чтобы спасти его.
Я не знаю. Есть великое множество оттенков любви на этом свете. Кому-то нужно долго сближаться, чтобы осознать природу своих чувств. У других любовь вырастает из дружбы или привязанности. Лично я верю в магию. Магию любви. В безумную химию, когда ты впервые видишь человека, и все внутри переворачивается. И каждая клеточка тела, каждая тончайшая частичка души наливается ярким светом и начинает громко сигнализировать: это оно. То самое. Тот самый, единственный человек, без которого уже никак.
Вот вы посмотрели друг на друга, что-то необъяснимое произошло внутри вас, и каждый пошел в свою сторону. Вроде бы всё? Но вы понимаете, что теряете то, что давно искали и вдруг обрели. Ноги становятся ватными, сердце пляшет в безумном ритме, голова кружится, а мозг кричит: «Обернись!». И… вы оборачиваетесь.
