— Сквозняк все этот, — сжал зубы.
Рука его в прямом смысле слова заплясала. Дернулась вверх, взвилась в воздух. Еще раз.
Я села рядом на край кровати:
— Ты полежи, я тебе сейчас чай горячий сделаю. Хорошо?
— Да я сам… могу… — По напряжению на его лице поняла, что в попытке удержать руку, он ломает самого себя. Еще и бровь задергалась.
— Раньше мама при первых признаках простуды насыпала мне горчицу в носки. — Увернулась, вовремя среагировав, когда его рука дернулась вверх. Иначе схлопотала бы по носу. Облизнула губы, стараясь не выдавать беспокойство за его состояние. — Насморк сразу проходил. У нас на стопах много нервных окончаний, горчица воздействует на них… Ох… — Осеклась. — Не знаю, можно ли тебе такое средство…
Виновато опустила взгляд. И зря. Его рука тут же взлетела вверх и попала мне прямо в лоб. Зажмурив один глаз от боли, перехватила ее и тихонько рассмеялась.
Иван вскочил на постели, задыхаясь:
— Прости, прости! — Задергал головой.
— Ложись, дядь Вань — Мягко надавила ему на грудь. — Все нормально. — Открыла глаз, моргнула несколько раз. — Все хорошо. Видишь? Не больно попало.
Его рука все еще была зажата в моей. Она снова дернулась, дважды, и на лице Гончара вновь отразились боль и вина.
— Но если у тебя найдется горчица, мы можем попробовать. Почему бы и нет? — Взяла нежно его руку, затем вторую и сложила их у него на груди в замочек. Соединила, переплетя меж собой пальцы. Свою же ладонь оставила сверху. Легко, почти невесомо, точно перышко. Чтобы не придерживать, а просто успокоить.
Кажется, сработало.
Мы оба смотрели на его руки, сцепленные в замок и накрытые моей ладонью, и молчали. Я дышала медленно, тихо, не глубоко. Словно бы его болячка была всего лишь спящим зверем, которого мы боялись разбудить, потревожить. Конечности больше не дергались, и это было прекрасно. Кажется, ключик к одному из тиков случайно был найден.
И еще неизвестно, как бы его организм отреагировал на раздражение нервных окончаний горчицей. Во я дала. Придумала тоже. Глупость несусветную. Лучше сбегать в магазин за лекарствами и сварить куриный бульон.
— Дядь Вань, — заметила, как подрагивают его веки, когда он косится на телевизор. Еще один раздражитель.
— А? — Его лицо прояснилось, морщинки разгладились.
— Ты не виноват. Не нужно стыдиться. — Перевела взгляд на руки, испугалась, что они снова задергаются от этих слов.
— Хорошо. — Ответил и замолчал. Будто считал количество собственных вдохов и выдохов.
Мне стало стыдно, будто только что расковыряла его старую рану и залезла внутрь своими пальцами. И еще и наглый любопытный нос сунула туда же.
— Если я стараюсь сдерживаться на работе, — продолжил вдруг он, — к вечеру все только усиливается.
— Значит, все-таки ты ходил убирать утром территорию?
— Угу. — Поджал губы.
— Тебе ведь нужно поправиться. Беречь себя, чтобы не разболеться окончательно. Лежать в постели, надеть носки потеплее. Обещай мне, что будешь слушаться?
— Мне… нужно поклясться? — Улыбнулся.
— Желательно. — Покачала головой. — Я кроме тебя здесь никого не знаю. У меня больше нет никого…
— Значит… — Его грудь поднялась от шумного вдоха. — Мне теперь и помереть без твоего разрешения нельзя?
— А помереть тем более, — закивала.
Теперь дыхание Ивана выровнялось, взгляд окутал меня отеческим теплом.
— Скажи лучше, — сказал тихо, — как там в кафе? Нашла себе друзей?
— А зачем мне друзья? — Удивилась искренне.
— Что, не познакомилась даже ни с кем?
— Все, что мне сейчас нужно, это удержаться на адской работе, чтобы со временем можно было решить вопрос с жильем. Весь этот вид из окна на чердаке… Красота умопомрачительная, не спорю. Но спать на матрасе, есть одни бутерброды, умываться утром из стаканчика, из него же пить и брать воду для чистки зубов…. Хм… Не самое веселое из моих приключений, если честно. А еще приходится беспокоить тебя вечерами, чтобы помыться… Прости, дядь Вань, но мне бы просто выжить для начала, какие уж тут друзья!
— Нет, пташка, — (он придумал это прозвище вчера, когда мы кормили вместе голубей вечером на площади), — тебе бы нужно как-то устроить здесь свою жизнь. А одной вряд ли выйдет. Ты молодая, красивая, смекалистая. С такими данными не по чердакам шарахаться, а пойти учиться нужно, получить образование. Двигаться нужно вперед, понимаешь?
— Как же… понимаю… — Сказала печально, взяла со стола платок и подала ему.
Расцепив руки, он принял его из моих рук и шумно высморкался. Упал обратно на подушки без сил и закрыл глаза:
— Тебе Бог дал все. Грех не воспользоваться. Меня вот по состоянию здоровья в армию не взяли, потом на нормальную работу не смог устроиться. А ведь было желание и учиться, и работать. Шарахались все… И вот так всю жизнь — один да один.
Мне сразу стало неуютно. Стыдно. Вот кому можно жаловаться на жизнь, только не мне. И как он жил все это время? Как справлялся с болью? Как терпел все это? Как учился не жалеть себя и не скулить о нелегкой судьбе?
— Так что борись, пташка. Никогда не вешай нос, слышишь? Всегда сражайся до последнего. Верь, что все будет хорошо. Что добьешься всего, чего пожелаешь. Надейся даже тогда, когда руки опускаются от бессилия. Надежда — это ведь последнее, что у нас могут отнять.
— Меня зовут Нана. — Сказала вдруг и до боли закусила губы.
Иван медленно открыл веки и внимательно посмотрел на меня. Его глаза, очерченные красным, беспрестанно слезились.
— Так и думал, что будет что-то эдакое. — Улыбнулся, разглядывая меня. — Ты ведь, как южное солнышко. Добрая, мягкая. Но чуть дашь слабину, сожжешь дотла. — Качнул головой. — Тебе идет твое имя. Нана.
— Только не говори никому. — Предупредила.
Гончар снова сложил руки в замок.
— Если сделаешь мне чай. А то болтаешь слишком много.
— С удовольствием. — Встала.
Иван закрыл глаза и протянул:
— Интересно, а я когда-нибудь узнаю, откуда ты такая взялась?
— Когда-нибудь. Возможно. При условии, что будешь принимать все лекарства, которые скажу.
Ответом мне было лишь легкое подергивание головы. А когда его кудряшки, осыпанные сединой, словно благородным серебром, качнулись и упали на лоб, мне почему-то в голову пришла мысль о том, что я никогда не знала своего отца. В положенном смысле. Что-то такое смутное, родом из далекого детства, проплывало иногда перед глазами. Сильные руки, теплый бархатистый голос, читающий красивые стихи, крепкие объятия перед сном… И карусели. Кажется, он обожал карусели. Или только кажется…
