— Есть че пожрать?
— На полдник давали стремную запеканку, — добавил Родик.
Они съели вчерашние сосиски, гречку и суп. Пару банок консервов. Потом еще пожарили яичницу. Весело чавкали, громко разговаривали и шутили. Улитка спрашивала, почему близнецы не похожи друг на друга, и другую чепуху. На фарфоровой этажерке лежали печенье и сухофрукты — обычно мы с папой ели их с кофе, эти же умяли всё дочиста.
Потом переместились в папину спальню, где Улитка добралась до маминой одежды.
— О! Сейчас принаряжусь!
Улитка была чуть выше меня, и мамины платья были ей почти впору. Закрытое шерстяное платье с поясом — бежевое по колено, приталенное, с рукавами-крылышками; в нем мама была на последних фотографиях, — висело на Улитке как на вешалке, но она, кажется, этого не замечала. Крутилась перед зеркалом, поднимала волосы руками и строила гримасы.
Я глядела на Улитку и вспоминала маму. У нее-то спина всегда была прямая.
— Плечи развернуть, голову выше, — говорила она и стучала мне между лопаток.
Собранные в пучок волосы — вроде бы небрежно, но выглядело всегда аристократично. Быстрые, изящные движения.
Наконец Родик что-то почувствовал и сказал:
— Все, снимай.
— Куда снимать? Я так и пойду, — сообщила она и спросила у меня: — Можно же, да?
— Нельзя, блин! — ответил за меня Родик.
— Чего раскомандовался? У тебя никто не спрашивал, — отшила его Улитка.
Но тут Родик соскочил с кровати, и она поспешно сказала:
— Все-все, ладно, снимаю.
И она переоделась в свою одежду.
— Нам пора, — сказала я, показательно взглянув на экран телефона. И ушла надевать дежурное платье.
До театра на Рубинштейна мы дошли пешком. Прошли сквозь толпу на входе, сдали куртки в гардероб, присели на диванчике на втором этаже. Родик и Улитка явно гордились тем, что я пригласила их в театр. Мне стало стыдно, что я пожалела съеденного печенья и что нервничала, не увидит ли нас сейчас кто-нибудь из моих знакомых.
Давали «Волшебную флейту» Моцарта. Первые несколько минут ребята таращились на сцену, а потом начали переговариваться и хихикать, тыкая друг дружку под ребра. На нас недовольно оборачивались.
— Смотри, чё эт у него нарисовано, — шептала мне Улитка, показывая на Зарастро.
— Это масонские символы, — прошептала я в ответ и протянула программку.
Программка отвлекла их ровно на три минуты. Я не знала, куда деваться, особенно когда актеры стали бегать по залу — сидящий с краю ряда Родик пытался схватить их за полы одежды. Актеры уворачивались. Наконец объявили антракт.
У меня горели уши, но я делала вид, что все нормально, и повела их в дальний угол фойе.
— Как не стыдно, вы мешаете остальным! — возмутилась мне в лицо соседка по ряду — седая старушка, которую держал за руку благообразный старичок.
— Извините, они первый раз в театре, — ответила я, чувствуя, что лицо тоже краснеет.
— Сначала научитесь вести себя, потом идите в театр! — старушка не успокаивалась, хотя муж тянул ее в сторону от нас.
— Что, в самом деле сильно мешаем? — полюбопытствовала Улитка.
— Да. Сидите тихо в следующем отделении, — раздраженно ответила я.
— Пошли в туалет, — с вызовом ответила Улитка.
Мы с Улиткой спустились вниз и встали в очередь в женский туалет. Родик пошел в мужской. Когда мы вышли после второго звонка, он уже нас ждал.
— Нинка, тебе просили передать, — Родик протянул мне сложенную вдвое программку.
— Кто? — удивилась я. Мы поднимались по лестнице на второй этаж.
— Какая-то тетенька.
Я раскрыла программку. На ней обычной ручкой было написано: «ищи горошка на параде».
— Как она выглядела?!
— Ну-у-у… Тетенька как тетенька, — пожал плечами Родик.
— Куда она пошла?
Он молча ткнул пальцем в сторону выхода.
Я побежала туда. Люди шарахались от меня в разные стороны. Врезалась в толпу курильщиков на выходе — никого похожего. Пробившись на свежий воздух, рванула в сторону Невского, но через сто метров поняла, что если это была мама, то она почему-то не хочет, чтобы я ее видела, и наверняка уже там, где я ее не найду. Чего она боится? Чего хочет, назначая встречи и не приходя на них? И все же я побежала обратно по Рубинштейна, мимо ресторанов, мимо театра и дальше.
Ребята ждали меня в опустевшем фойе. Второе действие уже началось.
— Нинка, ты чего? — спросила Улитка.
— Ничего, — ответила я. — Идемте в зал.
Мы вошли и сели на последний свободный ряд. Мои гости могли здесь хихикать и переговариваться — их никто не слышал. Я каждую минуту разворачивала программку и читала наспех написанную фразу, пытаясь вспомнить, это мамин почерк или нет, но, кажется, я вообще его никогда не видела. Она всегда печатала на компьютере или отправляла мне сообщения. Ищи горошка на параде. Парад — понятно, сегодня шестое мая, речь о параде девятого. Но что за горошек? Она будет в платье в горошек?
Я не запомнила второго действия «Волшебной флейты». Судя по репликам искушенных театралов в очереди в гардероб, партию Папагено исполнял совершеннейший гений и будущая звезда оперы. Мы оделись и вышли на улицу. Мои гости, уставшие с непривычки, молчали и клевали носами.
— Эт… Типа спасибо, клево было, — сказала мне Улитка, когда я сажала их в автобус на остановке.
— Пожалуйста.
— В воскресенье придешь?
— Как обычно.
Они помахали мне на прощание.
Домой я пришла совсем поздно.
— Нина, где ты была? — крикнул папа из своей комнаты.
— В театре, я же предупреждала.
— А, точно. Я забыл. — Он выглянул из комнаты. — Есть хочешь?
— Нет.
— Что смотрели?
Я хлюпнула носом и опустилась на пуфик у зеркала.
— Нина, ты что?
Снова хлюпнула. Он присел возле меня на корточки, взял за плечо.
— Нина?
И тут я впервые за всё время расплакалась и всё ему рассказала.
Глава 21,
в которой папа рассказывает о собственном расследовании
Как только я, заикаясь, начала рассказывать, как получила первую эсэмэс от мамы, папа приложил палец к губам. Следующую минуту те, кто нас слушал, могли насладиться шмыганьем, иканием и всхлипываниями.
Папа поднялся с видом, будто принимает важное решение.
— Идем пить чай.
Я послушно пошла на кухню, села за стол. Он приготовил мне фирменный бабушкин коктейль: полчашки воды, тридцать капель валерьянки, тридцать — пустырника. Я зажмурилась и попыталась выпить его за один глоток, но не смогла и закашлялась.
