— Всё будет хорошо.
Мы набирали высоту, и, когда залетели в облака, до меня донесся разгневанный рев чудовищ. Они выпрыгивали из воды и бились о металлический корпус самолета. Самолет вздрагивал, и, когда о крыло ударился кронозавр, на борту замигало и отключилось освещение. Пассажиры испуганно охнули. Но двигатели взревели и вытащили нас из облаков. В иллюминаторы с нашей стороны заглянуло ослепительное солнце. Я слышала удаляющиеся всплески воды от ударов доисторических тварей. До меня доносился их раздосадованный рев. Но теперь они ничего не могли мне сделать. У них больше не было надо мной власти. И чем выше поднимался самолет, тем больше была уверенность, что они не достанут нас, не утащат на дно океана.
Когда загорелись зеленые лампочки, мама отстегнулась и пошла в туалет. Я боялась отпустить ее даже взглядом. Она подмигнула мне из очереди.
Расспрашивать ее о том, что произошло и где она была три года, мне не хотелось. Зато очень хотелось рисовать. Достала из рюкзака карандаш, альбом. Заштриховала фон. На листе появился салон самолета: два ряда сидений по три в каждом, из хвоста стюард катит тележку с напитками, довольные, расслабленные пассажиры — летят в отпуск — смотрят в иллюминаторы и фотографируют друг друга. По узкому проходу бегут две нарядные девочки.
Мама вернулась, и я, уткнувшись носом ей в плечо, задремала и не услышала, в какой момент они начали по нарастающей пререкаться:
— И поэтому за три года ты ни разу не появилась?
— За тобой следили.
— А я знаю почему. Потому что мы всегда тебе мешали! Если хотела уйти, уходила бы от меня, а не от ребенка.
Они перекрикивались через мою голову. Я сидела, глядя на защелку откидного столика.
— Я же нашла лекар…
— Знаешь где я видел это лекарство?
И тут, в подрагивающем салоне самолета на высоте десять тысяч метров, под нарастающую перепалку родителей, после дня погонь, слежки и шифровок, я соскочила с плота и обрела твердую землю под ногами. И сказала негромко и ужасающе спокойно:
— А знаете что? — Родители мгновенно замолчали. — Хватит думать только о себе, поняли?
— Э-э-э… поняли.
— Вы хоть представляете, что вы мне устроили?
Родители молчали.
— Носитесь со своими лекарствами, пропажами и отношениями! И вообще! Идите… идите…
— Куда? — медленно спросил папа.
Под ошарашенные взгляды попутчиков я схватила рисунок, рюкзак и зачем-то — памятку безопасности, подскочила с кресла, дошла до туалета и что было сил хлопнула тонкой пластмассовой дверью. Внутри отдышалась, закрыла крышку унитаза, села сверху и достала рисунок и карандаш.
На рисунке три наших сиденья были свободными. Сначала на среднем сиденье я нарисовала непохожую, но узнаваемую себя: девушка лет восемнадцати, прядки обрамляют лицо, рисует, чуть улыбаясь. По обеим сторонам от нее я нарисовала овалы, немного заострила их. Точки-глаза, плавники вдоль всего тела. Папе — небрежно расстегнутый воротник рубашки-поло, маме — косую челку. Я мусолила детали, пока не протерла в бумаге дыру и пока пилот не объявил, что мы приступаем к снижению. Загорелся значок «Пройдите на свое место».
Я вышла из туалета и под любопытные взгляды пассажиров села между родителями. Они смотрели на мой рисунок.
— Что это такое? — спросил папа. Он ткнул пальцем в антропоморфных существ на сидениях по обе стороны от меня.
— Кистеперые рыбы, — ответила за меня мама.
— Что? — папа не расслышал ее из-за гула двигателей.
Мама наклонилась над моей головой, и я поняла, что она улыбается:
— Это кистеперые рыбы.
И когда в иллюминаторах показалось море, не воображаемое, холодное и населенное чудовищами, а настоящее, дружелюбное, ярко-синее, я подумала, что, наверное, когда-нибудь смогу понять ее трехлетнее отсутствие и его трехлетнее отчуждение. Смогу принять ее одержимость и его замкнутость. Когда-нибудь, но не прямо сейчас.
А сейчас — идеального хеппи-энда у нас не получилось, но кто сказал, что это конец истории? Может, только начало. По крайней мере, начало наших итальянских каникул. Я закрыла глаза, и в тот самый момент шасси самолета ударилось о посадочную полосу в Катании.
