Остальные стены были увешаны рисунками: карандашными и пастельными набросками, акварелями, висел в рамке первый пробный натюрморт маслом — несколько подвядших яблок на фоне сумрачносерой ткани.
— А я говорю — отдай! Или выброси. Собери и отнеси хоть в церковь. Или еще куда.
— Не вмешивайся, пожалуйста.
— Нет, это невозможно. Посмотри, как это выглядит со стороны! — И бабушка начала излагать, как это выглядит со стороны. Который, впрочем, раз. Я уже знала, что она скажет потом: надо продолжать жить дальше и вообще подумать о девочке, то есть обо мне.
Стараясь не слушать громкой бабушкиной тирады, я поискала тапочки: один нашелся под кроватью, второго не нашла и задвинула первый обратно под кровать. На цыпочках вышла из комнаты и скользнула в ванную. Дверь в кухню была приоткрыта, но папа и бабушка меня не заметили.
Почистила зубы, умылась. Так же тихо вернулась в комнату. Надела джинсы, висевшие на спинке кровати. На футболке, висевшей рядом, было какое-то грязное пятно, и я открыла шкаф и поискала в скомканной куче что-нибудь поприличнее. Вытянула бледно-фиолетовую майку с надписью «You are perfect»
[2], надела. Из зеркала на дверце шкафа на меня смотрела самая обычная четырнадцатилетняя девочка. Или девушка? Я еще не привыкла, что на улице или в автобусе ко мне обращались «девушка» или говорили «вы». Бледное лицо, круги под глазами, как у всех, — в городе слишком мало солнца. Темно-серые глаза. Чересчур длинные волосы: надо бы их укоротить наполовину, а то вечно они путаются и лохматятся, даже если собрать в хвост.
— Столько лет прошло, а все ее вещи лежат где лежали, это ненормально, понимаешь ты или нет? Не-нор-маль-но!
Бабушка переводит дух.
— Зачем ты их хранишь?
— Вдруг она вернется.
Бабушка сдается, выдыхает шумно, со свистом, будто спускается воздушный шар. Она давно не верит, что мама вернется. Но всегда сдается на этом аргументе. Мы уже столько раз повторили: «Она вернется», — что это стало звучать безумно, потусторонне, словно мы с папой, надев доспехи из фольги, вызывали гостя из другого мира. Спорить с «она вернется» было неловко и даже опасно, хотя до сих пор нам не удалось найти никаких ее следов. Никакой ниточки. Никакой зацепки.
Папа и бабушка перешли на менее опасную тему — мое образование. Они обсуждали его примерно раз в месяц и приходили к выводу, что мне следует пойти в художественную академию, хоть это очень непрактично, но другого варианта, по-видимому, нет. Они были правы, у меня не было и нет никаких других способностей или увлечений. Впрочем, в нашем физматклассе я не выделялась ничем ни в лучшую сторону, ни в худшую.
Я прислушалась: теперь обсуждали летние каникулы. Отправить меня в художественный лагерь или в языковой за границу? А может, пусть хоть одно лето посидит на даче? Бабушка рассуждала вслух, папа, судя по ее реакции, кивал. Тема каникул безопасна, можно идти на кухню.
— Доброе утро, — сказала я, входя.
Они мгновенно и не очень-то вежливо замолчали.
— У меня была бессонница, и я принесла вам блинов, — категорично заявила бабушка, давая папе понять, что разговор еще не окончен.
У бабушки много лет назад была ответственная работа, и до сих пор ее приглашают консультировать проекты на заводе. Она очень энергичная и невероятная модница: носит короткую седую стрижку, ярко красится. Даже мама на ее фоне казалась бледной. Но мама была так же энергична и решительна, а мы с папой — совсем нет. Бабушка говорит резко и прямо, умеет виртуозно материться и всегда во всем права. Она уверена, что одних красных бус недостаточно, поэтому надела еще пару брошек и кольца с камнями. Она уверена, что нам нужны блины в половину восьмого, и принесла их целую гору. После этого она поедет на свой завод, будет расхаживать в каске и раздавать распоряжения направо и налево.
Папа ушел в ванную. Я уже опаздывала, но села за стол и смотрела, как бабушка достает чашки, наливает чай и ставит в центр стола тарелку с блинной горой. Тарелка была фарфоровая, с ярким орнаментом — неумелой имитацией, не похожей ни на один фольклорный орнамент, которые мы изучали на занятиях. Эта аляповатая тарелка всегда меня завораживала. В красно-желтых извивах мне виделись глаза чудовищ.
— Как дела в школе? — спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Оценки как? Ничего? Троек нет? — Я кивала или отрицательно мотала головой. — Ты, конечно, умница. Давай-ка покажи бабушке, что есть нового.
Я принесла из комнаты альбом с последними набросками карандашом. Несколько недель мы проходили движение. На зарисовках были узнаваемые места: Таврический, Летний, внутренние дворики Парадного. С набросков на бабушку глядели старички на скамейках, офисные сотрудники, спешившие с обеда на работу, матери с колясками. Застывшие, но очевидно пойманные в движении люди — некоторым я нарочно изменяла пропорции, делая их похожими на чудовищ. Удлиненные шеи, заостренные уши, пустые глаза. Уродливые и прекрасные дакозавры, ихтиозавры, мегалодоны — вымершие морские хищники. Бабушка долго рассматривала набросок парочки престарелых антропоморфных талассомедонов, сидевших на скамейке, — откинув головы, они подставляли солнцу морщинистые шеи.
Я вырвала страницу из альбома, подписала ее размашисто своим именем и отдала бабушке. Она бережно положила ее в сумку.
После того как мама исчезла, мы с папой часто бродили по улицам. Могли часами ходить туда-сюда по Радищева, кругами бродить по Таврическому, оттуда по Шпалерной к Неве. Наш район устроен так, что ветер свободно гуляет с Невы по улицам-туннелям и даже в тупиковых улицах холодный сквозняк треплет волосы. Мне казалось, что эти прогулки выдувают плохие мысли и печаль, которые копились в нас со дня маминого исчезновения.
Однажды мы сидели на бордюре в переулке напротив большого красивого здания.
— Смотри, — папа показал на объявление у входа, — они набирают детей на курсы. Хочешь?
Я не знала, хочу или нет. Мне было все равно. С тех пор как она ушла, я забросила плавание, ушу, музыку, которой она сама со мной занималась. Я ходила в школу, а дома лежала на кровати с закрытыми глазами, воображая, что вот-вот она позвонит в дверь.
Не знаю почему, но я согласилась. И теперь художка, вернее, художественные курсы при академии занимают почти все мое время. Половину дня я провожу в пропахшей красками мастерской с нашей группой и преподавателем.
После ее исчезновения нас понесло течением в океан, изредка мы приставали к островам, но оттуда нас всегда прогоняло что-то враждебное — наш подгнивший плот поднимал потрепанный парус и продолжал свое бесцельное плавание.
Океан тоже враждебен. Под нашим подгнившим плотом сквозь дыры видны кистеперые рыбы, мозазавры, прогнатодоны. Они проплывают под нами, разевают пасти: острые зубы, злобные глаза без капли сочувствия. Иногда спинами толкают плот или трутся о края, пытаясь перевернуть его, но мы с папой крепко держимся за мачту.
