Королева протягивает ему бокал шамбертена. Он осушает бокал, но вино ничуть не утоляет его жажды.
– Арман, вы знаете о своем новом титуле? – улыбается она. – Вас называют епископ Елейский…
Елейский… Шагает к королеве, улыбка тает на ее лице, когда он, взявшись за края корсажа, рвет их в разные стороны. Треск шелка, стук жемчужин – глухой по ковру, звонкий – по паркету. Корсет куда прочнее – из двойного простеганного полотна, но у Армана сильные руки.
Ее вымена вываливаются наружу, он подставляет ладонь – руки у него сильные и большие – длинные пальцы обхватывают грудь, меж указательным и средним высовывается набухший розовый сосок. Не в силах оторваться, одной рукой он сбивает ей юбки вниз, это не занимает много времени с учетом ее торопливой помощи. Красные чулки – какой сюрприз! Не в силах дальше терпеть, он заваливает ее на кровать.
Какое у нее твердое тело! Художники врут, изображая на картинах этакие мягкие, податливые телеса с нежным жирком – у Марии Медичи тело плотное, упругое, словно под белой кожей не человеческий жир, а кабаний. Секача по осени не пробьешь и пулей – Арману кажется, что если содрать с нее кожу, то не согнешь, помешает жировой доспех.
Только живот, выносивший шестерых детей, – дряблый, закрывающий лобок с нежными золотистыми завитками – вот и все, что в Марии Медичи есть мягкого и податливого.
Внизу все срамные части до того налиты похотью, что под руками гладкие и скользкие, что твои рыбины – только горячие, а внутренние мышцы так стискивают, что того гляди сломают.
Он не только забывает вынуть перед испусканием семени, но впервые в жизни, не успев опасть, восстает снова и изливается второй раз, так и не покинув ее лона.
Очнувшись, он приподнимается на руках и видит ее залитое потом багровое лицо, дрожащие ресницы, приоткрытый рот, ляжки, исцарапанные вышивкой его костюма, лужу белесого семени на покрывале…
Отвратительно. Рискованно. Опасно. Он же всегда – после того безумного первого раза – держал себя в руках…
Он ждет обвинений, потоков ругани и жалоб – этим ее особенным высоким сварливым голосом с преувеличенно отчетливой артикуляцией – лучше бы сразу переходила на итальянский!
Но королева молчит, и он, схватив полотенце, начинает вытирать лужу, словно надеется избавить ее от семени не только снаружи, но внутри.
Обтерев ее и себя, он колеблется – то ли застегнуться, одеться и уйти, то ли раздеться и остаться.
– Вина, – требует она, не открывая глаз.
Он послушно подает ей бокал, она приподнимается на подушках, шарит рукой по столу и находит толстый кусок ветчины. Откусывает, половину сует ему в рот. Он машинально жует. Пьет из ее бокала. Кладет в рот второй кусок и, стараясь не запачкать жирными пальцами одежду, начинает раздеваться.
Словом, она совершенно ему не подходит.
Словом, они счастливы.
Встряхнув головой, чтобы хоть сейчас избавиться от Марии Медичи, Арман обнаружил источник пения – у статуи Генриха IV, едва не опираясь согбенной спиной о постамент, держит клетку старик в очках и огромном старомодном воротнике-жернове. В клетке большая зеленая птица – попугай из испанских колоний.
– В Авиньоне под мостом
Все танцуют, став кругом, – говорит птица, сощуривая темный глазок в сморщенных коричнево-серых веках. Потом застенчиво замолкает и снова щурится, переступая лапами по жердочке.
– Мсье, я ищу хозяина для этой птицы, – внушительно сообщает старик. – Это попугай из Бразилии. Птица, угодная Богу – ведь сам Папа Римский держит дюжину попугаев, читающих Pater Noster.
– А ваш еще и поет, – Арман заворожен этим созданием. Попугай смотрит на него и нежно курлыкает.
– Вы ему понравились, – заявляет продавец. – Он с вами поздоровался – по-своему, хотя умеет по-французски и по-итальянски. Песню он перенял за неделю. Он молодой, его многому можно научить, мсье.
– Это… мальчик? – спрашивает Арман, хотя ему все равно – он должен купить эту птицу.
– Да, самец. Его зовут Анхел Ризаниас ди Азиведу, – церемонно произносит торговец, а попугай, услышав свое имя, кувыркается на жердочке.
– Ничего себе!
– Его привез капитан-португалец, он и дал ему имя. У меня большой выбор попугаев, но я не помню такого смышленого, мсье. А после Троицы будет поступление обезьян-мармозеток, не интересуетесь?
– Нет-нет. Мне только его… – вдруг Армана охватывает нелепая мысль, что старик не захочет продать ему попугая.
Впрочем, при озвучивании цены мысль перестает казаться нелепой – на эти деньги можно приобрести двух верховых лошадей, да еще останется на сбрую и подковы. Но попугай опять смотрит на него нежно и застенчиво, и Арман, не торгуясь, расстается с заемным письмом на две тысячи ливров.
Первое, чему научила Анхела Ризаниаса ди Азиведу его новая хозяйка, – это кричать «мой епископ» при виде Армана.
Глава 32. Принц Конде (31 августа – 1 сентября 1616)
– Мой епископ! – закричал попугай и перекувыркнулся. – Здравствуйте, мой епископ!
– Ваше величество, – встав на одно колено, он взял ее руку, прижал к щеке, затем неторопливо поцеловал, пройдясь губами по всем ямочкам, отчего королева задрожала и опустила ресницы. Против обыкновения, это не вызвало у него досады – он почувствовал, что разговор не будет приятным, и готов был отработать вахту на простынях, лишь бы оттянуть начало беседы.
– Арман, с принцем Конде надо кончать, – отнимая руку, сказала Мария.
Испустив тяжкий вздох, он уселся в кресло напротив.
– Что вы решили, ваше величество?
– В Бурже он представляет опасность, будучи приманкой для всех недовольных, – Мария Медичи принялась нарезать яблоко на дольки маленьким серебряным ножом. – Герцог Майен и герцог Буйон того и гляди присоединятся к нему вместе со своими армиями.
– Как же предотвратить столь неприятные последствия? – мурлыкнул он, принимая из ее рук ломтик – второй достался попугаю.
– Вам, дорогой Арман, предстоит привезти Конде в столицу, – сообщила королева. – Вы ведь числили его в числе своих покровителей, будучи в Люсоне, и писали ему почтительные письма?
– Будучи в Люсоне, я написал бы самому дьяволу – преисподняя казалась мне лучшим местом, чем епархия. Как минимум в аду теплее.
С укором глядя на него, королева перекрестилась и торопливо пробормотала молитву. Затем продолжила:
– В аду Конде самое место – он написал Папе Римскому с требованием признать второй брак Генриха незаконным! Якобы из-за того, что он не овдовел, а развелся, наш Людовик – бастард! Привезите Конде в Париж, мой епископ – кроме вас с этим никому не справиться.
– А что в Париже? – поднял брови епископ. – Конде – член Государственного совета. Он может перетянуть на свою сторону Парламент, ваше величество.
