Исключение составила лишь мадам Гершвиль: загородив его от общества, она тихо и торопливо пересказала новости. Берюль и кардинал Ларошфуко уговаривают королеву помириться с сыном. Эпернон – наоборот, призывает идти на столицу, обещая поднять Гасконь и Гиень.
– О, мой дорогой друг! – горячо поблагодарил ее Арман. – Но кто же предложил королю мою кандидатуру в качестве миротворца?
– Как, вы не знаете? – удивилась дама. – Отец Жозеф. Он не побоялся пойти к королю, когда его величество рвал и метал, получив известие о побеге королевы-матери. Он прервал охоту – вы же знаете, как он этого не любит – и не хотел разговаривать даже с Люинем! Отец Жозеф пошел к нему и вышел с письмом к королеве-матери и к вам.
Мысль о сорванной охоте короля привела Армана в превосходное настроение. Придворные ее величества покидали приемную, немало озадаченные выражением его лица.
Затем потянулись члены Совета: круглолицый кроткий Берюль, согбенный Ларошфуко с длинной седой бородой, гневно глядящий Тантуччи…
Улыбка от мадам Гершвиль напоследок – и все.
Приемная пуста.
Дверь открыта.
– Ваше величество… – он входит в гулкую пустоту громадного зала с огромным столом темного дерева посредине. Королева поднимается со стула с высокой резной спинкой – черное строгое платье сплошь расшито золотыми розами, высокий кружевной воротник не скрывает похудевшую шею. Еще что-то новое в ее облике, но Арман не успевает осознать, что.
Щеки Марии Медичи красны и горячи – и маленькое ухо с тяжелой жемчужной грушей, и даже золотистые волосы, кажется, обдают жаром – его руки скользят, разводя ее бедра, трещат накрахмаленные юбки, трещат завязки его штанов – кажется, от напора изнутри, он даже не помнит, как высвободил орудие бесстыдной страсти.
– Арман… – вскрикивает она, отворачивая лицо от его жадных губ. – Арман, вы обезумели…
Разлетается бумага, трещит и ломается попавшееся под руку перо, скрипят дубовые, добротно спряженные и ладно пригнанные доски столешницы, когда он подхватывает ее под колени и наконец-то утоляет желание.
– Арман… Мой жеребец… – ее рука ласкает его затылок, сжимает закаменевшее плечо, проводит по спине, по ребрам. – Как же вы исхудали!
– Моя королева… – к нему возвращается способность говорить. Одернув сутану, он помогает ей встать со стола.
Она укоризненно смотрит на него и поправляет очки – вот что показалось ему новым в ее облике! Он покаянно припадает к ее руке, пока она что-то ищет в бумажном хаосе.
– Арман, вы в своем неистовстве порвали план наступления на Париж…
Он внутренне ликует: план отброшен как ненужный.
– Ваше величество, герцог Эпернон – это большая сила, но маршал Шомберг идет на Ангулем, – терпеливо повторял Арман. – После начала осады король уже не будет так щедр на обещания.
– Вот именно – на обещания! – вспылила королева. – Ангулем прекрасно укреплен, здесь трехлетний запас пороха и провианта. Если Шомберг стянет сюда все силы короля – Париж останется незащищенным!
Эпернон был полностью с ней согласен, а о Совете нечего и говорить – Арман со своими предложениями мира встречал только презрительные взгляды.
Время шло, Шомберг, надвигаясь медленно, но неумолимо, уже миновал Вьерзон. Кардинал Ларошфуко – старый, опытный, мудрый – был на стороне Армана. Но на его аргументы Совет обращал внимания не больше чем на голубиное воркование Берюля о необходимости любить врагов наших и подставлять другую щеку.
В конце концов Ларошфуко в приватной беседе с епископом Люсонским вынул последний козырь: если королева помирится с сыном, мсье дю Плесси получит красную шапку – станет кардиналом.
Пурпурная мантия! Это была по-королевски щедрая награда!
Но Мария Медичи не желала мира.
– Арман, мой сын еще не нюхал пороху, кроме как на охоте! Любая из гончих и то больше соображает в стратегии и тактике, чем его драгоценный Люинь!
– Шомберг – опытный полководец, ваше величество…
– Не более опытный, чем герцог Эпернон. Пустите же меня, Арман, я должна ехать на смотр, герцог обещал показать мне свой лучший пехотный полк!
Арман кусал губы, глядя ей вслед – смотр войск, подумать только! И наверняка сие действо понравится обеим сторонам: он помнил взгляд Жюссака на королеву, когда Арман представлял ей свою свиту.
– Какая женщина! – вздохнул Жюссак, делая шеей движение, словно воротник ему жал. – Еще вина, живо!
Вечер был обычным в череде подобных – Арман уединялся с королевой, несомненно, уговаривая ее помириться с сыном, Дебурне занимался хозяйским гардеробом, мэтр Шико составлял свои снадобья, а Рошфор с Жюссаком накачивались вином в «Добром Хлодвиге» – там подавали недурное анжуйское.
Едва завидев лиловый плащ Рошфора, трактирщик со всех ног кинулся к ним, провожая к столу у окна, полускрытому от зала огромной дубовой бочкой.
– Я слышал, что на улице Краснодеревщиков есть неплохой бордель, – заметил Рошфор, отрезая ломоть паштета из каштанов.
– Заразу там цеплять… – пробурчал Жюссак и осушил очередную кружку. – Я с четырнадцати лет в армии, надоели эти девки на одну ночь.
– Возможно, мы останемся в Ангулеме до зимы, – проронил граф. – Мне кажется, девица за стойкой весьма благосклонно на вас смотрит.
Жюссак не удивился бы известию, что сам Рошфор проводит ночи с любой из служанок королевы, а может даже с мадам Гершвиль. Тем более что граф оказался не чужим для двора человеком – оказывается, он был крестником Мишеля Марийяка, государственного советника по финансам. В глазах Жюссака это возносило графа на недосягаемую высоту и оправдывало таинственность, которая окутывала обстоятельства его личной жизни.
Если Жюссака епископ в шутку называл «мой кустод» – хотя на монаха Жюссак был похож не больше, чем на белошвейку, то Рошфора сразу назначил лицом для особых поручений.
В Авиньоне граф собирал слухи и сплетни, услаждал слух патрона игрой на лютне и сладким голосом пел романсы. Помимо всем известных песен, Рошфор иной раз затягивал что-то на итальянском или вообще на каком-то несообразном языке, который называл пуатевинским.
– Это язык знаменитых менестрелей тринадцатого века, – попенял граф Жюссаку за незнание. – Эти канцоны слушал сам Ричард Львиное Сердце!
– Тринадцатого? – хмыкнул Жюссак. – Да плевать я хотел на покойников.
Вот и сейчас Рошфор достал лютню и принялся подкручивать колки.
– Спойте что-нибудь любовное, граф, – размягченно вздохнул Жюссак, устремляя взор в направлении стойки, где наполняла кружки светловолосая девушка с приветливыми серыми глазами. – Про зеленые рукава!
Рошфор кивнул, скрестил вытянутые ноги и начал перебирать струны. Словно по сигналу, за столом в дальнем конце зала, где сидела компания простолюдинов, по виду коробейников, началась возня. Двое дерущихся выкатились на середину, их тут же разняли. Красный, смущенный и всклокоченный парень, низко кланяясь на ходу, подошел к их столу и подобрал гребень и огниво, что вылетели у него в потасовке.
