Под стенами Монтобана умер не только коннетабль Франции. Неудачная осада стала кладбищем для множества надежд.
Но в начале года ничто не предвещало столь драматической развязки. Очередное усмирение протестантов начиналось успешно.
Май 1621 года выдался на редкость жарким – солнце высушило дороги, и королевские войска необыкновенно быстро подошли к Сен-Жан-д’Анжели – городу, где взбунтовались протестанты. Люинь с жаром кинулся подавлять бунт – Людовик ждал от своего фаворита каких-то свершений, оправдывающих высокое звание главнокомандующего, которое Люинь выпросил два месяца назад.
– Из него коннетабль, как из вашего Жюссака – кармелитка, – негодовала Мария Медичи. – Арман, я не могу отпустить мальчиков одних. Не говорите мне, что война – не женское дело. Я не знаю, смогла бы я командовать войсками – мне не довелось. Я буду на войне вместе с сыном – это мой долг королевы и матери!
Король не возражал – похоже, он соскучился по матери больше, чем она по нему, так что епископ Люсонский вскоре увидел родимые болота Пуату. Все тут было по-прежнему, разве что грязи поменьше да утят побольше – вся водоплавающая дичь этой жаркой весной на диво рано вывела птенцов.
Легкий ветерок сорвал лепестки с черемухи, бросил в воду. Пушистый желто-коричневый утенок кинулся на них, приняв за хлебные крошки. Утка замахала крыльями, резким кряканьем подзывая птенцов: к воде приближалась Мария Медичи в окружении фрейлин.
– Мой дорогой епископ, – проворковала королева, взяв его под руку. – Не кажется ли вам, что осада имеет все шансы завершиться удачно?
– Да, ваше величество, – Арман кинул в воду горсть крошек, наблюдая, как последний утенок, столь легкий, что бежал по воде, а не плыл, наконец-то догнал сестер и братьев, собравшихся вокруг матери-утки. – Все благоприятствует этой кампании – и погода, и робость командира крепости, и ветхие укрепления. Это не Ла-Рошель и даже не Монтобан.
– О, Ла-Рошель взять невозможно. Это все знают, – вздохнула королева. – После взятия крепости Люинь все-таки оправдает высокое звание главнокомандующего. Не зря вы выдали свою племянницу за его племянника.
Арман поморщился. Замужество Мари-Мадлен вызывало у него двойственные чувства. С одной стороны, породниться с королевским фаворитом – дело выгодное. С другой… Как этой женитьбе сопротивлялся граф Бетюн – юнец успел посвататься к Мари-Мадлен и даже получил согласие! Разорванная помолвка оскорбила все семейство Бетюнов, но епископ не мог упустить случай упрочить свое положение старым, освященным веками способом – через брак. Жених, мсье де Комбале, не был уродом, непроходимым глупцом или грубияном – он не был даже старым! Так что племяннице, по мнению, Армана, не было причин так уж пенять на судьбу. Но огромные глаза Мари-Мадлен – как у раненой лани – с тех пор пополнили арсенал его ночных кошмаров. Жениху, конечно, повезло больше – Мари-Мадлен выросла красавицей. При этом кроткого нрава – не сказала ни слова упрека, лишь молча рыдала.
Но долг перед семьей обязывает – под венцом она не проронила ни слезинки и была чудо как хороша. Ее свадебное платье, как и приданое в шестьдесят тысяч ливров, было целиком делом рук Марии Медичи. Королеве нравилась племянница Анри и Армана дю Плесси, и она полагала, что Мари-Мадлен станет служить ей так же верно, как оба ее дяди.
– Как она? – спросила королева. – Не понесла еще?
– Ничего об этом не слышал, – Арман проводил глазами утиное семейство. – Успеется.
– Теперь новая мода, – вздохнула королева. – Ни о чем не думают, лишь бы по балам скакать да по маскарадам. Нет, я ничего не имею против, – искоса взглянув на Армана, она улыбнулась. – Но сначала роди, а потом веселись! Я родила Людовика через девять месяцев после брачной ночи! Какие легкие были роды! Вот с Гастоном я намучилась… А эти… Пять лет прошло после свадьбы, а они все скачут. Доскачутся.
Протянув руку, Арман ухватил ветвь черемухи. Вдохнув полной грудью холодноватый будоражащий аромат, он отщипнул кисточку попышней и протянул королеве.
– Ах, Арман, вы такой милый… – на глазах у нее епископ с изумлением заметил слезы. – Не желаете ли составить мне партию в триктрак?
Партии в триктрак, бильярд или пикет неизменно завершались одним и тем же, но в разговоре королева блюла приличия.
– А все-таки, – до домика приора, ставшего на время осады резиденцией королевы-матери, было не так уж близко, и Мария запыхалась, – лучше бы осажденные отбились! Хоть гугеноты – еретики, да настигнет их кара Божья, но Люинь стал совершенно невыносим. Да еще эта змея, его жена, воду мутит. Ох, наплачемся мы с ней, помяните мое слово! Мой сын простит Люиню все – кроме поражения на поле брани.
– Может быть, Господь услышит ваши молитвы, и следующий мятеж протестантов будет в Ла-Рошели, – ответил епископ.
– О Арман, какие ужасные вещи вы говорите! – королева хлопнула его веером по руке. – Вы стали совершенно несносны. Я не виновата, что Ла Валетт получил кардинальскую шапку раньше вас, мой дорогой. Люинь солгал моему сыну, сказав, что этого хочу я.
– Ла Валетт заслуживает шапки как никто, – потупился Арман, но в груди вскипела горечь пополам с желчью – опять его обошли! Вельможи! Ла Валетт – сын герцога Эпернона, родовитость опять выше таланта и труда… Хотя Ла Валетт – способный малый… К собственному изумлению, Арман понял, что все его негодование досталось Люиню, Людовику, Папе Римскому – но совершенно миновало Луи Ла Валетта. Обаяние его улыбки не поколебала даже новенькая кардинальская мантия.
Минуя склонившихся в поклоне слуг, они вошли в дом. Яблони, вишни и сливы окружали обиталище приора, и в распахнутые окна проникало мало солнца, зато пол был засыпан белыми и розовыми лепестками. Света прибавлял камин – яблоневые дрова сгорали с тонким, еле уловимым запахом, делая скромную комнату уютной.
Королева отпустила фрейлин. Они остались одни.
– Ла Валетту идет красный цвет, – заметила Мария, словно отвечая на его невысказанную мысль. – Но вам, мой дорогой, он пойдет больше, обещаю. Вы созданы для пурпура, Арман.
– Я создан для того, чтобы любить вас, – опустившись на колено, он взял ее руку и бережно поцеловал. – Мне не нужно более никакой награды – я вознесен выше всех смертных…
На ее глазах опять блеснули слезы. Грудь бурно вздымалась в чересчур затянутом корсете, ноги подкашивались.
Он перевернул ее руку, прикоснулся губами к месту, где часто бился пульс. Надавил, медленно-медленно повел губами от запястья к локтю…
Всю свою жизнь до встречи с Арманом Мария любила страстную, бурную любовь – яростный поцелуй, дерзкие руки под юбкой, бешеный темп с места в карьер. Стремительное, суетливое утоление страсти. Она знала о своей горячей крови – несмотря на светлые волосы и глаза, темперамент у нее был южный. Она сразу загоралась, быстро вспыхивала и паче всего не терпела слабых любовников.
Арман дал ей ощутить красоту нежности. После их первой встречи – натиска, оглушившего и соединившего их – он почти всегда вел себя в постели неспешно, сдержанно и терпеливо. Не allegro, не presto – adagio, andante…
