Наверное, она просто родилась лет на восемьдесят позже, чем должна была, для того чтобы стать одной из легенд великого Серебряного века нашей литературы. Они ведь тогда тоже писали свою жизнь, только жизнь была другой, без бомжей, нашедших приют у батареи на кухне, без отключенного за неуплату телефона, без правильных людей, с удовольствием смаковавших формулу “бывший поэт”…
Она мне показывала тот балкон в своей комнате, через перила которого один раз перелезла и опустила руки. Показывала просто, без экзальтации, как бы объясняя, что все остальное, происходящее вокруг сейчас, это так – мелочи.
После того как ее буквально собрали по частям, самой большой мечтой для нее стала возможность заработать много денег и сделать “пластику” тех страшных шрамов, которые остались на роскошном теле, в начале 90-х позировавшем для “Плейбоя”…
Наш роман прожил пару месяцев (Миров при встрече называл февраль – май 1998 г. – А.Р.). К психологическим затратам такого уровня я готов не был и понял: еще несколько дней, и я уже сам сойду с ума. А как можно воспринимать ситуацию, когда входишь в комнату и видишь, что девочка, раскрыв окно, сидит на подоконнике четырнадцатого этажа, пьет пиво и болтает ногами?
Она была готова к расставанию. Отхлебнув глоток своей любимой “Балтики № 6”, она хмыкнула: “Ну, вот опять ты, Ника Георгиевна, все просрала!” Мы дружили еще несколько лет, хотя какая, к черту, дружба, если отказаться от бутылки она не могла, а после пары глотков становилась просто невменяемой.
Но, Господи, как же она любила людей! “Отдать последнюю рубашку” для нее было не образным выражением, а будничной нормой поведения! Для людей, окружавших ее в последние годы, к сожалению, нормой же было эти рубашки принимать.
Несколько раз мы с друзьями пытались помочь ей сделать новый рывок. Был готов план ее автобиографической книги, а в “Новой газете” “заряжен”» ее поэтический портрет, но она сама не разрешала публиковать старые стихи, постоянно обещая новые: “Погоди, они вот-вот прорвутся, сейчас, скоро, я уже чувствую!”»
К сожалению, не прорвалось ни тогда ни потом. До стихов ли было Нике, если нечем было уплатить за давно немой телефон и квартиру, в которой, по свидетельству Мирова, был снят и продан паркет, когда не на что было опохмелиться? Да и есть было нечего. Правда, считается, что писатель лучше творит, когда голоден. Это так и не так, ибо, кроме пищи для ума, нужна пища для желудка. Отмечу, что Миров и после расставания с Никой поддерживал ее и помогал ей. По его свидетельству, у Ники в квартире жило большое количество людей, которых жены выгнали, и кормить приходилось всех. Люди были очень хорошие, пока не начинали пить. После Ники двое ушли в завязку, создали семьи. «Когда у нас возник, что называется, роман, – рассказал он Надежде Арабкиной, – выяснилось, что кормить нужно человек шесть бомжей. Не знаю, где она их находила, – подозреваю, что у гастрономов. И в то же время она постоянно ждала, что стихи вернутся».
«Как-то припадок вдохновения, – вспоминает Сергей Геннадьевич, – случился при мне. – Она вдруг замолчала, схватила бумагу и начала быстро-быстро писать. Написала четверостишие и прочла его вслух. Это не было прорывом в космос, но был достаточно самостоятельный образ, сильный, яркий, который вот сейчас возник. Сразу после прочтения Ника разорвала лист. Если бы знал, что надо было написанное ею запомнить…»
По воспоминаниям Мирова, Ника очень тяжело переживала, что больше не пишет. «Нельзя говорить про красивую девушку, что она “мужественный человек”, – заметил он, – но Ника вела себя именно так и никогда не устраивала истерик по этому поводу. Она понимала, что это беда и что с ней надо бороться».
Был один весьма интересный момент. «Ника обычно читала очень много, – рассказывает Миров, – она была начитанным и образованным человеком. Никакого бескультурья, упаси Бог, не было. Но все-таки у каждого из нас есть какие-то вакуумы. Я ей открыл Семена Кирсанова
[230]. Дело в том, что у Кирсанова есть одно стихотворение, которое никогда и нигде не публиковалось. Я его услышал от вдовы поэта
[231], но поручиться за точность не могу, так как более 30 лет храню его в памяти, причем, Люси2 мне его тоже читала по памяти, а ей читал по памяти сам Кирсанов через 20 лет после написания. Поэтому в текст могут вкрасться ошибки. Лично я очень сомневаюсь в самой первой строчке. Называется стихотворение “Посвящение Франции. 1940”.
Прекрасная мраморнотелая
И вся летящая, как Ни́ке
[232].
Победа будет очень белая,
Как первые страницы книги.
Прекрасная мраморнотелая,
Как и положено Богине.
Победа будет очень белая,
Как мать, скорбящая о сыне.
И будут руки огрубелые,
Рубцами сдвинутые брови…
Победа будет очень белая
От ран и от потери крови.
Я прочел это стихотворение Нике. “Это кто написал?” – спросила она. “Кирсанов”. – “А где можно его прочесть?” – “Нигде, мне рассказала его вдова”. – “И оно нигде не издано? ” Я ей дал почитать свой четырехтомник Кирсанова, и она просто не отрывалась от него несколько дней”».
Теперь моя очередь удивить Мирова, а вместе с ним и читателей. Очевидно, Ника под впечатлением от услышанного стихотворения записала то, что запомнила. Эта запись была обнаружена среди ее бумаг после гибели и впоследствии передана мне Майей и Карповой для включения в раздел «Неопубликованные стихи» книги «Чтобы не забыть», из которой оно перекочевало в книгу «Стала рисовать свою судьбу…». Привожу это не принадлежащее Нике четверостишие: «Прекрасно мраморное тело, / И вся летящая, как Ника, / Победа будет очень белой, / Как первая страница книги».
Может, Ника правильно запомнила первую строчку стихотворения, в которой сомневался Миров?
Сергей Миров – человек публичный. Пойти куда-нибудь вместе с непредсказуемой Никой – безусловный риск, в чем он убедился, взяв ее в Останкино на известную тогда передачу «Брейн-ринг», где она, будучи подшофе, шокировала публику. Рассказывает Минина: «Миров взял с собой Нику напрасно. Она там напилась и, вроде, с лестницы упала. Что она умела в совершенстве делать – это фейерверки. Никогда никакие правила приличия не интересовали ее в принципе. Ею двигало желание разрушить порядок. Вот все идут вдоль, а я – поперек. Я спросила у нее: “Зачем ты это сделала?” – “А что, – говорит Ника, – они там все такие приличные, что у меня прямо сил никаких не было это видеть”». В общем «все говны».
Сергей Геннадьевич рассказал и о потрясающей реакции Анны Саед-Шах
[233], с которой он издавал газету «Среда» при «Вечерней Москве»: «Там, в редакции, сказали, что есть возможность поехать на выходные в пансионат по профсоюзным путевкам. Спросили: “Поедешь?” – “Поеду, а что?” – “Один или кого-то возьмешь? У нас там девочки будут”. – “Ну, возьму”. – “А кого?” – “Наверное, Нику Турбину возьму”. Аня сделала большие глаза, закурила, села, помолчала и сказала совершенно гениальное: “Ну, ты нашел себя удивить!”».
