На мой взгляд, Миров очень точно, быть может, точнее всех сформулировал принцип, которым Ника руководствовалась при общении с людьми: «Я называю это так: полюбите меня черненькую – беленькую меня всякий полюбит. Как только появлялось то, за что можно было зацепиться, Ника тут же проявляла себя в самом, каком только возможно, дерьме и смотрела на реакцию: “Ну, как?” На вшивость, что говорится, проверяла. Я приводил ее в дом многих своих друзей, и везде она начинала вести себя неприлично, так, что второй раз идти с ней туда было нельзя. Везде практически демонстративно, даже не потому, что не могла удержаться, она напивалась. Нет, это был не шантаж, а вроде того: “Ник, ты что это вчера?” – “А что? Я так хотела, я так себя чувствовала”. – “Извиниться не хочешь?” – “За что?”»
За кадрами фильма Натальи Кадыровой «Три полета Ники Турбиной» остались такие слова Мирова: «Человек в нормальном режиме общаться с ней не мог, а те, кто постоянно общались, помочь ничем не могли. Алкоголь разрушал все; когда мы были вместе, самая главная задача заключалась в том, чтобы прятать в доме все спиртное, включая одеколон. И при этом находиться рядом с ней, чтобы она никуда не вышла. Я водил Нику к наркологам и психиатрам, но, к сожалению, вывести ее из такого состояния не удалось».
При встрече, когда разговор зашел на эту тему, Миров рассказал следующее: «У пьющих девочек потрясающий талант прятать бутылку, когда все вокруг еще трезвые и никого это не волнует. Так поступала и Ника: пока сама была трезвая, делала себе заначку на тот момент, когда ей уже перестанут наливать. Алкоголизм у нее, безусловно, был – классический пивной алкоголизм. “Балтика № 6”. Дело в том, и это очень важно, что до первого глотка пива она была хмурая, необщительная, неразговорчивая, злая. И вот, пока пьется первая бутылка – Ника интересный, яркий, талантливый, общительный человек. Как только начинается вторая бутылка – все отклоняется в другую сторону. Больше ничего при мне она не пила – ни вина, ни водки.
Как-то Ника две недели лежала в больнице, кажется с кишечно-желудочными делами. Я приехал к ней, а она просит: “Привези мне пива”. Я говорю: “Ник, ну ты совсем охренела”. Тогда она устраивает мне сцену: “Вот я умру, если не привезешь”. Я приехал в следующий раз и сказал: “Знаешь, ты меня прости, но пора со всем этим делом завязывать. Я больше не могу”. Наш роман закончился. Мы не разошлись, нет, просто вышли из этой фазы отношений. Я понял, что если будем их продолжать, то плохо придется уже мне».
По словам Мирова, Ника очень не любила вспоминать что бы то ни было из своего детства. Для объяснения этого он ссылается на статью одного американского психолога, рекомендующей в случае, если человеку грустно или у него депрессия, вспомнить людей, которые когда-то были с ним рядом и с которыми ему было хорошо. «Я никогда не мог понять, – говорит Сергей Геннадьевич, – в чем смысл этого: ведь если я вспоминаю, как мне было хорошо когда-то, то контраст с сегодняшним днем только усиливается? И Ника предаваться воспоминаниям тоже не хотела».
Смею утверждать, что причина ее нежелания возвращаться мыслями в детство была иная: там Никуша была маленькой рабыней, которая служила двум госпожам – маме и бабушке, не дававшим ей быть самой собой. Поэтому она старалась не вспоминать о детстве. И наоборот, как бы ей ни было тяжело в Москве, она была там такой, какая есть, ей не нужно было под диктовку делать каждый шаг. И пусть эти шаги часто вели ее не в ту сторону, но она была свободной. Это не в Швейцарии, а в Ялте Ника была подобна птице в клетке, которую родные открывали только для того, чтобы выпускать ее для выступлений и поездок, сулящих им деньги.
Приведенные рассуждения как нельзя лучше подтверждают тот факт, что, по свидетельству Мирова, у Ники было огромное количество фантазий относительно прошлого. Причем назвать это враньем нельзя, потому что она этим жила и сама в это верила. Господи, как мне это знакомо, но по общению не с Никой, а с Карповой! Ничего не поделаешь – гены.
Читатели, наверное, заметили, что многие рассказы Людмилы Владимировны частично, а нередко полностью, не соответствовали действительности. Сначала, получив иную, более достоверную информацию, я принимал их за ложь. Причем убедил себя в этом настолько, что не верил Карповой, даже когда она говорила правду. Со временем я понял, что ошибался. Карпова могла, конечно, поведать о многом так, как было на самом деле, но ей хотелось, рассказывая мне, как бы заново переписать жизни Майи, Ники и свою, сочинить их такими, какими она хотела бы, чтобы они были, а не теми, какими уже случились. С этим полностью корреспондируются мысли Бурыкина: «Бабушка была такая всегда, но я не могу назвать это ложью. Это какая-то черта сказочницы или взрослого ребенка. Она как бы думала, что словом можно изменить реальность, и сама пыталась в сказанное верить – ну, прямо как Ника». Вот только сказки ее между собой часто не вязались, так как, рассказывая новую, она забывала предыдущую, хотя на память не жаловалась. Просто каждый раз собственная фантазия дарила ей иной ход и новое толкование одного и того же события.
В дневниковых записках Ники есть несколько строк о Мирове:
Сережа был неискренен со мной. Играл, как с погремушкой. Искал удобства для себя и не любил. Высмеивал мои поступки, мысли. Обсуждая мою внешность, вызывал во мне гнев, обиду и ненависть. Он был козел. Рассталась я с ним. Я не жалею. Индюк самовлюбленный. А главное – предатель. Мне жаль его. Он умер для меня.
Трудно поверить, что Ника могла такое написать – причин для этого не было. Во всяком случае, никто из тех, с кем я встречался, ничего подобного не говорил. Наоборот: «У Ники с Мировым были особенные отношения. Он привозил ей только продукты и никогда спиртное»; «Миров Нике очень нравился» и так далее. Сам Сергей Геннадьевич по поводу этой записки заметил: «Все возможно. Хотя обзывать “козлом” было не за что. У Ники были безумные перепады настроения». В который уже раз сталкиваемся с подозрительной записью, принадлежащей якобы Нике. Подробнее об этом – в третьей части книги. А с Сергеем Мировым мы снова встретимся через десяток-другой страниц.
«Есть такой драматург Юлио Эрис, молдаванин, – открывает мне Миров нового автора. – У него есть пьеса “Набережная”, о курортном городе, конечно же, Ялте. На набережной стоит бриг “Констанелло”, из которого давно сделали кафе. С конца сентября по конец мая в Ялте мертвый сезон. Пять женщин в возрасте от 14 до 60 лет мечтают, каждая, о том, чтобы приехал прекрасный принц и ее отсюда забрал. Вот, собственно, вся судьба Ники – это продолжение пьесы “Набережная”. В ней ситуация такая, что есть женщина возраста ее бабушки, есть возраста ее мамы – все укладывается в эту пьесу. По-настоящему – матрешка.
До сих пор эту историю я воспринимаю, как некий свой неотработанный грех. Ника была удивительно хорошим человеком, но психически совершенно неуравновешенным и, более того, сознающим это. У меня нет ни одного повода упрекнуть в чем-то ее саму. Все печальное, что с ней произошло, – результат действия общества. Все, что я мог сказать о Нике, я сказал в посвященной ей песне.
НИКА
В той чужой стране, что век на войне,
Где не стоит летать во сне,
Где нечего ждать, и верить уже тоже не во что,
Солнцем играя на сонной волне,
Взрослой считая себя вполне,
Где-то у моря жила-была странная девочка.
Припев:
