Еще один из тех, кто знал Нику лично, – Алексей Косульников: «…Мы встречались очень редко. Любой добропорядочный буржуа вроде меня просто не мог выдержать такого хард-рока (рваный ритм, сплошные синкопы) – она в упор не видела часов, она сама назначала себе день и ночь, и порой казалось, что даже времена года она меняет гораздо чаще, чем мы, – те, кто были вокруг. И мы тянулись вереницей в больничную палату со всякими мандаринами, когда она вышла в окно в первый раз. Мы спешили показать, что мы есть, мы здесь, мы рядом; мы пытались загладить свою вину, ибо тогда, когда она шагала через перила балкона на пятом этаже, нас рядом не было. Мы вообще все время опаздывали и в конце концов опоздали совсем»
[256].
Мне вспомнилась одна из дневниковых записок Никуши: «Мои стихи далеки от совершенства. Пишет душа, а сознание молчит. Душа не может молчать. Она говорит языком неба, добра, сопереживания. В моих стихах нет вычурности. Все просто, как небо и земля. Лето – это цветы, зима – снег. Но в них плач по любви, искренности. Шла к вашим сердцам и пока не дошла». А не дошла, потому что сердца людские не были распахнуты навстречу ей, не было в них искреннего сопереживания, которое проснулось, и то далеко не у всех, лишь тогда, когда Ники не стало. А ей нужно это было при жизни.
Я часто ссылаюсь на Алесю Минину, и вовсе не случайно: несмотря на относительно короткий срок их дружбы, она, как никто другой, понимала Нику, с которой подолгу находилась рядом, видела ее в различных ситуациях и состояниях. Она сказала замечательную фразу: «В том и была миссия Ники – от чего-то предостеречь, чему-то научить».
Когда я впервые встретился с Алесей, мне показалось, что это пришла Ника. И во время всех наших последующих встреч меня не покидала мысль, что я общался с Никой – настолько, мне кажется, они схожи по манере поведения, умению держаться, построению фраз, расположению к себе. Кстати, аналогичное представление у меня осталось от Светланы Азаровой.
Алеся мне передала написанные свои воспоминания о Нике, которые частично вошли в эту книгу. За это я ей премного благодарен и кланяюсь душой. Привожу отрывок из них. «Стихи на самом деле – не дар: талант, вне всяких сомнений, но только не радостный. Это боль, непрерывное переживание человека без кожи… Давным-давно я прочитала в журнале “Юность” стихи, автора которых уже не помню: “День суетный навеки отошел, / В душе осталась лишь сознанья кроха. / Я не пишу, когда мне хорошо, / А лишь тогда, когда мне очень плохо”. Люди начинают писать и творить, и создают шедевры, когда им больно».
Могу подтвердить справедливость этих слов. Когда после тяжелой операции я несколько месяцев был прикован к постели, то с каждым днем все глубже погружался в депрессию, от которой спасали стихи, может быть, самые сильные из всех, написанных мной. Приведу две последние строфы одного из таких стихотворений:
…Всё лучшее осталось за плечами,
И с этим окончательно смирись.
Те, кто тебя когда-то поучали,
Травою под подошвами сплелись.
Уже на мир ты смотришь полуслепо,
Не замечая дней и в том числе,
Что жизни путь сворачивает в небо,
Хотя еще идешь ты по земле.
Когда я по телефону прочитал это стихотворение Валентину Гафту, он после нескольких лестных эпитетов в мой адрес заметил: «Когда человеку плохо, идут хорошие стихи». И в ответ сам прочитал мне замечательное стихотворение, написанное между приступами боли.
«Творчество, – продолжает Минина, – как реакция нерва на раздражитель, на то, что задевает именно тебя. Продал бы ты душу дьяволу за то, чтобы быть великим художником, великим поэтом? А специально делать ничего не надо. Нужно просто взять и снять кожу, дать себе почувствовать чужую боль, как собственную. Как только кожа появляется и начинает грубеть, человек приходит в норму, в равновесие, – творчество прекращается. Кончается внутренний диалог – и кончается все, остается только ровная поверхность.
Как сохранить дар и талант и при этом не жить в трагедии? Ведь любой талант – это сильные, зашкаливающие эмоции. Это болезненное ощущение может сохраняться, даже если внешне у человека все в порядке.
Говорить “если бы” – если бы были другие родители, другие условия – нет смысла. Все сложилось так, как сложилось. Но я хорошо отдаю себе отчет в том, что нормальной жизни Ника лишилась с самого детства. И откуда потом возьмется дисциплина, если с восьми лет – постоянные перелеты, встречи, интервью, и на тебя обрушивается огромная слава, груза которой она, будучи ребенком, не выдержала».
Алеся прислала мне свое стихотворение «Я понимала», сопроводив его такими словами: «Если вдруг ты еще не закончил “Нюрину книжку”, пожалуйста, вставь это туда, это прямо про нее – про нее!»
Я понимала все это время – водку цедила, сны рисовала,
И не хотела, и не прощала, била наотмашь, но понимала.
Тратила деньги, много курила, детские сказки ночью читала,
Нищих, избитых, злых обнимала, очень боялась, – я понимала.
Мимо летали стаи счастливых, мне улыбались, денег давали.
Много не пили, правильно жили… И ничего не понимали.
Корчились строчки, плакали – больно, – эти, счастливые, их убивали.
Было невесело – страшно и голо, – вместе с одеждой кожу снимали.
Я убежала, я не простила, в воздухе летнем я растворяюсь.
Все, отпустило, с глупой картинки мимо смотрю и ухмыляюсь.
Не об этом ли писала Ника: «К холоду привыкнуть можно, / Но не к ободранной коже…»?!
И еще один немаловажный штрих. Ника в Москве продержалась почти столько же лет, сколько прожила в Ялте, только потому, что здесь она впервые сама распоряжалась своей судьбой и была независима от прессинга близких. «Она была затюканным ребенком, – говорит Алена Галич, – ее постоянно дергали, поэтому она рванула в Москву, жила здесь одна и была счастлива».
В завершение главы привожу размышления Елены Камбуровой, к которым не раз обращался на протяжении книги, чтобы подвести черту под разными периодами жизни Ники Турбиной: «Пушкин писал, что все Господь Бог нам дает. В том-то все и дело: я надеялась, что Ника придет к настоящей вере, к православию. Потому что изначально у нее очень добрая, нежная и ранимая душа. И все внешние обстоятельства угнетали ее. Она могла мимикрировать под окружающую среду. Я ее другой очень мало видела, а агрессивной – никогда. Она тянулась и надеялась, что наша дружба, та, еще из ее детства, перерастет в другое. Но время, к сожалению, очень жестокое, и влияние, которое оно оказало, было гораздо сильнее.
Мне не казалось что Ника больной ребенок. Я видела людей, которые болеют астмой. Мы с ней очень много общались, я ничего такого не заметила. Может быть, создали ореол больного ребенка, не знаю, мне трудно сказать. Но могу утверждать, что очень трудно душе маленького существа, когда ему дают везти очень большую поклажу. Для лошади, к примеру, это нормально – она повезет. А здесь на ребенка сразу взвалили огромный груз, который даже физически было очень трудно везти. И то, что у нее были практически постоянно слезы в глазах, – это о чем-то говорит.
