Не скажу, что это откровение было для меня ударом, но подросший вмиг до червяка червячок сомнений заметно зашевелился, а потом и оживился в конце лета – начале осени 2014 года после встречи в Ялте с Лилией Молчановой. На мой вопрос: «Как вы считаете, кто писал стихи – Ника?» – Молчанова ответила: «Это Люда, у меня такое мнение. Майя вряд ли могла. Я давно так считала, а Таня Барская сравнительно недавно согласилась со мной». – «Как же тогда Ника с таким подъемом, с такой энергией читала стихи?» – поинтересовался я и услышал в ответ: «Она зазубривала. Вы знаете, я когда-то была в Москве на встрече с Окуджавой, он был уже старенький, читал стихи, пел песни, и, когда забывал слова, зал ему подсказывал». Может, потому Ника и дрожала, сидя рядом с Барской, что, если бы забыла слова, ей их никто не подсказал?! Народная мудрость гласит: не мудрено забыть, не знавши. Не исключено, что по той же причине Ника всегда старалась быть рядом с мамой.
Мнения Барской и Молчановой подтверждает сама Ника. Напомню, что в одном из первых своих интервью на вопрос, много ли она знает наизусть чужих стихов, она призналась: «Не люблю учить стихи. Над ними можно думать, чувствовать и понимать их – необязательно учить. Человека нельзя заставлять учить стихи. Если заставишь, то поэзия может растаять, как лед на солнце, и уйдет из стиха»
[261]. А как же тогда актеры-чтецы, которые учат не только стихи, но и поэмы и даже отрывки из романов в стихах, к примеру, те же Дмитрий Журавлев и Михаил Козаков
[262], которых я имел счастье слушать?! Они читали: первый – стихи Маяковского, а второй – Пушкина так, будто сами были авторами, и в залах, заново рождаемая их голосами, звучала вечная поэзия.
Вспомним также, что, когда Нике и Карповой предлагали переехать в Америку, Карпова отказалась прежде всего потому, что Ника никогда не сможет выучить английский язык – ей пришлось бы его зазубривать так же, как она зазубривала все предметы в школе.
Выше речь идет о периоде от первой публикации Ники до ее поездки в Америку, то есть когда ей было от восьми до тринадцати лет. Именно на этот период пришлись ее поэтические победы и выступления, которыми она потрясала многолюдные залы, ничуть не сомневавшиеся, что слышат стихи в исполнении автора.
По словам композитора Петра Старчика, у него тоже были сомнения относительно авторства Ники. Он ссылается на Майю Луговскую, у которой проявились полный антагонизм и неприятие Никиных стихов. Основано это было на ее свидетельстве о том, что некоторые стихи Майя Никаноркина привозила ей как свои, когда до рождения Ники приезжала в Москву по литературным интересам. «Я доверяю только Майе Луговской, – рассказывает Старчик, – которая старалась быть в этой истории объективной, спасти Нику от наплыва литературщины и возвеличивания. Она свидетельствовала, что некоторые стихи Ники были написаны ее мамой. Возможно, в них что-то и было Майино, но они были Никины по сознанию, она их читала, как свои, будто в нее их вживили. Но что-то было написано и Никой. С Луговской я даже пытался спорить: какая, мол, разница, – пусть в этом и Майя Никаноркина участвовала, пусть это даже авантюра, мистификация, но феномен Ники явный и ясный для всех?! И я реагировал с абсолютным доверием».
Мнение Старчика я передал Ольге Самолевской, снявшей в 1985 году один из лучших фильмов с участием Ники Турбиной «Я себя спрашиваю». У Ольги Иозефовны
[263] на этот счет позиция абсолютно четкая. По ее словам, «у Майи был комплекс возмездия, ей хотелось отомстить всем тем, кто ее не признавали в литературном мире и возвращали ее стихи, не считая их достойными публикации. И она нашла выход, дав те же самые стихи своему ребенку. И не ошиблась – эффект превзошел все ожидания. Но сие было временно, ибо силы ребенка не бесконечны. Его сначала надломили как духовно, так и физически, и потом поломали совсем». А поломанная игрушка-Никушка никому не нужна, даже родным, увидевшим, что больше ни копейки она им не принесет. Более того – будет еще просить деньги, которых у них и так в обрез.
Я обратил внимание Самолевской на то, что Старчик утверждал, будто Майя писала некоторые стихи, на что Самолевская заметила: «Он же не мог слышать все ее стихи». Я спросил: «А что, Майя могла написать 300 стихов до Ники?» – «А почему до Ники? И при Нике тоже. Зная ее характер и сволочизм. Свои стихи она носила в “Юность”, еще куда-то, но ей их всюду возвращали, потому что взрослый человек удивить ими не мог. А вот ребенок удивил, да еще как! Это все знает и Светлана Соложенкина, она меня привела к Луговской, которая сказала, что стихи Ники написала Майя еще до рождения дочери, когда жила в Москве. Луговская слышала их от нее, в то время юной абитуриентки. Когда Майя почувствовала, что реализоваться не сможет, она отдала их Нике». Естественно, не просто отдала, а придумала, как сделать, чтобы Ника поверила, что эти стихи ее.
«Я пришла к Луговской, – вспоминает Самолевская, – когда от нее только что вышел Андрей Вознесенский, оставивший свою книгу стихов с дарственной надписью: “Майе – торжественно” и в конце поставил знак бесконечности. На полу у Луговской лежали незаконченные картины. Она была своего рода творческим фонтаном. В разговоре Луговская камня на камне не оставила от Майи Никаноркиной, сказав, что та привыкла врать и занималась явной дрессурой Ники.
Кстати, такая модель продолжает действовать. Однажды я была на шоу Матвея Ганапольского
[264], посвященном ранним талантам. Там были певица Алина Гроссу, работавшая с шести лет на профессиональной сцене, и ее мама, такая же бездельница, как Майя. Алину представляли как певицу-вундеркинда. Ситуация, по сравнению с Никой, отличалась лишь в том, что папа Алины был бизнесменом и финансировал миф о сверходаренной дочери. Ну и, конечно, не обошлось без дрессуры девочки мамой».
Замечу, что все, с кем я встречался или беседовал по телефону, высказывали свои мнения независимо друг от друга. Тем ценней они были, когда повторялись, но дважды ценней, если дополняли мнения предыдущих собеседников. Именно так и получилось в разговоре со Светланой Соложенкиной. По ее словам, когда Майя с Никой жили у Луговской, последняя видела своего рода лабораторию по написанию стихов. Майя буквально заставляла Нику их писать. «Она возьмет, – рассказывает Светлана Львовна, – что-то там чирикнет, а Майя брала и дописывала. Девочка пошла, видимо, в мать – необычная и не без способностей, но это было еще зернышко. Поначалу, может, одну-две строчки придумает, а в основном Майя шпарила. Потом заставляла Нику выучить это наизусть, натаскивала ее и дрессировала, как породистого щенка. Луговскую вся эта закулисная сторона просто угнетала. Она говорила Майе: “Ну, что ты делаешь, зачем так ребенка напрягаешь?” – а та в ответ: ”Ничего, ничего, у нее хорошая память”. Это было только начало, и Ника была слишком мала. Потом, возможно, она и сама выбралась на простор, но этого я уже не знаю. А то, что Майя нагнетала ситуацию, – это правда. Я не сомневаюсь в правдивости Луговской, она говорила то, что видела, причем не всем подряд, а мне вот сказала. Ее крайне покоробило увиденное. Поэтому Луговская не верила стихам Ники и говорила, что Майя с ней занималась дрессурой. А уж попало ли зерно на благодатную почву или нет – знает только Бог. Хотя что-то Никино, безусловно, было. Но много было и такого, что мешало ей не только писать, но и жить».
