“Ни один автор не может претендовать на полное и стопроцентное авторство своего текста” (Виктор Вахштайн, “Теория фреймов”, стр. 303). В.О. Ключевский называл “Наказ” Екатерины II “компиляцией тогдашней просветительской литературы”. Ну и что? Никому не приходит в голову выяснять, кто же “автор” конкретных предложений и тезисов в этом тексте
[295]
. Кто записал отдельную строчку в стихотворении, а кто подсказал другую – это избыточный вопрос с точки зрения всего творчества Н.Г. как цельного явления. В культуре оно имеется в том виде, в котором имеется. Его значение задаётся им самим в полном виде (выступления, интонации, личность, судьба и т. п.) и контекстом (культурная среда, восприятие массовой публикой, критиками и т. п.).
Вообще значение чего бы то ни было определяется контекстом и средой, а не тем, кому какая часть принадлежит, и даже не самим автором. Как говорил Гегель, части есть только у трупа. Виттгенштейн: “Значение есть употребление”. Вот пример, который любят использовать в так называемой теории повседневных практик: архитектор замыслил здание конкретным образом, а люди используют и обживают его совсем по-другому – и тогда кто в результате “автор” реального здания (то есть “употребляемого”, используемого, а не на бумаге в проекте) – архитектор или жильцы и посетители? Маяковский, не стесняясь, просил у Асеева “подарить строчку”, но ведь значение строчки определяется контекстом всего стихотворения. Чья эта строчка в итоге – Асеева или Маяковского? Бессмысленный вопрос. Тот же принцип применим ко всему подряд: строчке, идее, фрагменту, направлению мысли и т. п. Коллективное творчество в культуре стало нормой давным-давно. Поэтические и прочие творческие кружки, как минимум с 19 века, обмениваются идеями и строительными элементами своих произведений, как бактерии обмениваются генным материалом. А в науке индивидуальное творчество – скорее исключительная редкость: там сплошь заимствования, школы, традиции, продолжения. В западной гуманитарной литературе считается нормой 90 % сочинения посвятить простому пересказу сочинений, на которых основано исследование, и лишь 10 % – собственной идее. Но это же не делает итоговое произведение “принадлежащим на 90 %” учителям автора. Не говоря уже о политике, где авторства нет как такового, все присваивают всё и отовсюду, а по сути лишь расставляют акценты по-своему.
Вы можете возразить, мол, речь о конкретных произведениях, а не об идеях, а у стихотворения есть конкретный автор. Я считаю, что нет никакой разницы, и у стихотворения ровно так же может не быть одного автора, как и у идеи. Потому что провести границу между зарождением творческого замысла, самим замыслом, идеей, ее словесным выражением, оформлением в художественной форме, финальным произведением и т. п. никто не в силах обоснованно. Кто и как эту границу будет проводить? А ведь на каждой стадии так или иначе участвуют другие люди. И чем насыщеннее и разнообразнее окружающая творческая среда, тем плотнее они участвуют.
Единственный случай, когда у стихотворения есть “конкретный автор”, – это сочинения идеального затворника. Или уж хотя бы человека, изолированного от творческой среды. Но в случае Н.Г. мы имеем как раз полярно противоположное явление. Значит, разграничение авторства потребовало бы какого-то языка, который неизбежно проваливается, не схватывает всей специфики этой среды вокруг нее в детстве, особенно семьи. И откуда этот язык взять? Из какой позиции, каким взглядом можно снаружи разъять такую среду на запчасти, например, взаимодействие девочки с мамой и бабушкой? Это ведь даже не творческий кружок из самостоятельных взрослых людей, тут-то компот ещё гуще. Короче говоря, я намного мягче отношусь к вопросу об авторстве, чем Вы его ставите, и тем более, когда речь идет об Н.Г.
Небольшое отступление. Когда в начале 70-х я пришел в науку, то вскоре познал один из основных неписаных ее законов: чтобы стать автором, нужно иметь соавторов, пропустив их в «совместных» трудах вперед. Мне это страшно претило, и я тешил себя мыслью, что в поэзии, в которую я периодически сбегал (но не от науки, а от соавторов), у меня их точно не будет, и когда-то по этому поводу писал:
Я в этом бегстве видел свой удел
И ощущал в душе священный трепет…
Поэзия соавторства не терпит,
Щадя того, кто сам ее терпел.
Выходит, ошибался: соавторы есть и в поэзии. Были они, как станет ясно, и у Ники Турбиной, и она терпела их, не зная пощады.
Казалось бы, выход найден, и я со спокойной совестью могу сослаться на достаточно убедительные мнения относительно авторства творческого человека, которое, оказывается, в любом случае является лишь соавторством. Лера Загудаева, когда я ей об этом рассказал, согласилась с мнением Ханова и сказала: «Я понимала, что это совместное творчество. Для стихов Ники был фон: Майя была заражена поэзией Вознесенского, она читала стихи Андрея Нике, и у нее в своих стихах звучал его ритм. Кроме того, в доме было много поэтических книг. Думаю, часть стихов писала Ника. Что касается остальных, то там работала целая фабрика». Фабрика звезд – первое, что пришло мне в голову. Потом я обрадовался, что не предложил рукопись этой книги, как хотел вначале, издательству «Молодая гвардия» в биографическую серию «Жизнь замечательных людей», так как уж терялся в догадках, кто из них – Майя, Карпова, Светочка, Никаноркин или все же Ника – были замечательными людьми. Привожу для сравнения образцы их почерков, которые понадобятся в дальнейшем. Нетрудно заметить, как они разительно отличаются.
После приведенных выше рассуждений можно было бы подвести черту и оставить финал книги открытым, но я продолжал искать доказательства в пользу Ники или против нее. И неожиданно всплыли новые факты.
Глава 6
Поскольку Майя после выпуска мною книг Карповой и Никуши убедилась в моей «благонадежности», чего мало кто удостаивался, она в присутствии моем и Марины велела матери передать мне, как летописцу Ники, ее архив после своей смерти. Поэтому, начиная с 2010 года, Людмила Владимировна в каждую нашу встречу частично выполняла волю дочери. Жаль, не успела выполнить ее до конца. Со временем ко мне перекочевали многие материалы, в том числе оригиналы стихов в трех общих и шести тонких школьных тетрадях, а также на отдельных форматных листах бумаги и в альбоме для рисования. К сожалению, оригиналами Никиных стихов, написанных узнаваемым почерком с массой ошибок, в семье не дорожили, некоторые из них боязно было взять в руки – они рассыпáлись на глазах. И это притом, что рядом с ними лежали новые пустые папки. Все же большинство оригиналов мне удалось спасти, поместив их в отдельные файлы.
Общие тетради сохранились хорошо. Две из них по виду не отличались: обе с оранжевыми обложками, на которых с внутренней стороны указано, что в них по 96 листов и выпущены они в 1979 году. Отличие было единственное – сделанная на одной из них рукой Ники надпись печатными буквами «ДУРНАЯ НАВЭЛКА» и ниже прописными – «Ника». Кто такая Навэлка, сказать не берусь, знаю, что есть женское имя Ноэлла, поэтому, может, Ника хотела написать Ноэллка или производное от слова «новелла» – новеллка. Но это значения не имеет.
