В другом месте Светлана Лукина, досадуя на то, что мать спит и не может слышать, как дочь читает новые стихи, думает: «Почитаю себе и послушаю себя, будто бы у меня тысячи ушей. Звук приходит. Звук приходит от небес в темный лес». Удивительное совпадение с экспромтом Майи: та же рифма («небес» – «лес»), словно Рыбакова подслушала ее слова о Василии Рыбке (см. гл. 3, ч. I).
Когда я спросил Людмилу Лушникову, верит ли она в то, что к Нике по ночам приходил звук и диктовал ей стихи, которые записывала Майя, она рассмеялась: «Мы с вами, по-моему, нормальные люди, слава Богу!» На мой вопрос, рассказывала ли Ника ему о звуке, Константин Постников ответил: «Это рассказывали во всех интервью Майя и бабушка. Ника вообще там права голоса не имела. Для меня, честно говоря, тоже вопрос: “Кто писал эти все стихи?” Ника при мне никогда ничего не писала». А ведь их роман длился с осени 1993 по весну 1997 года.
Когда у маленькой Ники начали прорываться стихи, Майя была на подхвате и, если девочка запиналась и нервничала, тут же подсказывала ей отдельные мысли и строки, помогала подыскать рифмы. А в выходные дни к им присоединялась бабушка. Втроем они затевали такую игру: кто-то предлагал тему, затем все, по очереди или наперебой, придумывали строчки и рифмы. И так до тех пор, пока из них не выстраивалось стихотворение. Такой своего рода поэтический конструктор. То были первые ростки будущего коллективного творчества.
Майя незаметно, но настойчиво подталкивала дочь к сочинительству, всячески поощряя занятия им. А Никуша терялась в догадках, когда нежно и трепетно любимая ею мама не выпускала ее гулять, пока она не выдавит из себя хоть несколько стихотворных строк. Ника тогда еще не чувствовала необходимости писать стихи, она предпочитала дома играть с куклами, а во дворе с детьми, но Майя была непреклонна. Доходило до того, что когда уже Ника стала школьницей, Майя заставляла ее вместо выполнения домашних заданий заниматься стихотворчеством. Постепенно нажим на Нику усиливался, если она не знала, о чем писать, ей на выбор подсказывали темы.
Майя всячески форсировала события, а Ника, хотя и сопротивлялась эту неестественному в то время для нее творческому процессу, но под напором неработавшей матери, вначале вместе с ней, а потом иногда сама писала короткие стихи, нередко с трагическими нотками, потому что ей, ребенку, навязывали чужую, взрослую жизнь. А Ника мечтала о бесконечном детстве, в котором ей было комфортно.
Нике не было семи лет, когда Майя поняла, что лед тронулся. Но предстояла еще большая работа и, чтобы скрыть ее от Никаноркина в частности и чужих глаз вообще, Майя увозит Нику в Москву, они останавливаются у Луговской, и там начинает работать уже упоминавшаяся лаборатория по производству стихов и превращению Ники в чудо-девочку.
В чем же состояла работа этой лаборатории? Прежде всего в том, что Майя насильно заставляла дочь писать стихи, выдавливая их из нее, как пасту из тюбика. Если у Ники не получалось, Майя ей помогала, наводила на мысль, о чем писать или как продолжить начатое. Если Ника говорила, что она так не думает, Майя убеждала ее, что она, Майя, поторопилась с подсказкой – еще бы минута, и Ника сама к этому пришла. Иногда нетерпеливая мама сама начинала стихотворение и требовала от дочери дописать его, но чаще было наоборот, потому что Ника, как правило, первыми строками давала настрой стихотворению, который Майе оставалось лишь поддержать. Одновременно с этим Майя дорабатывала стихи, дописывала их и переписывала заново. Все это делалось в присутствии дочери, которую Майя не вовлекала в работу над словом. В результате многие стихи, которые Ника считала своими, претерпели изменения, иногда существенные. И если в душе Ники зарождались несогласие или даже протест, они беспощадно подавлялись Майей, настойчивость которой не знала границ.
Кроме того, Майя принуждала Нику заучивать наизусть стихи, которые сама написала, отказавшись от их авторства в пользу дочери. И хотя Ника не сомневалась, что они принадлежали ей, она, будучи ребенком крайне чувствительным, подспудно ощущала, что многие строки не совсем отвечают или совсем не отвечают ее мыслям и чувствам. Это также добавляло трагические нотки ее стихам и голосу при будущих выступлениях. Наконец Майя неустанно учила Нику, как нужно держаться, декламируя стихи, добиваясь от нее осмысленности текстов, требуемых мимики, модуляций голоса, ритма и пауз, максимально эффектного чтения последних строк. Если пользоваться определением Старчика, Майя «вживляла» в Нику стихи.
Нет сомнений, что, когда девочка только начала произносить первые строчки, надо было терпеливо ждать, пока они естественно превратятся в стихи. Но мама девочки ждать не могла. В ней ни на миг не остывала жажда возмездия за отвергнутые в Москве собственные стихи. Она хотела доказать, что они достойны престижных публикаций, высоких оценок и, что особенно важно, весомых гонораров. И мама, видя поэтические наклонности дочери, начала давить на нее, заставляя писать не то, что было девочке близко по возрасту и что она сама бы, если б на нее не давили, написала через некоторое время, а то, что хотелось маме сейчас, а не потом. Прямо как в песне Аллы Пугачевой: «Нет, нет, я хочу сегодня, / Нет, нет, я хочу сейчас!». Это походило в прямом смысле слова на дрессировку, невольным свидетелем которой была Майя Луговская, рассказавшая обо всем Загудаевой, Старчику и Соложенкиной. Как оказалось, не только им. Елена Анатольевна Авдеева дружила с Александром Голембой
[310] и его женой Майей Ахмедовной Смирновой-Мутушевой (1924–2009), которые были близки с семьей Луговских. Так вот, Авдеева не однажды слышала от Майи Ахмедовны рассказы Луговской о том, как Майя Никаноркина буквально дрессировала Нику: «Она натаскивала ее, репетировала с ней чтение стихов, при этом Майя читала их Нике и заставляла девочку заучивать, доводя бедняжку до изнеможения. Поэтому Луговская, в квартире которой всё происходило, усомнилась в принадлежности этих стихов Нике». Замечу также, что Майя сознательно не отдала Нику в школу в 1981 году, чтобы использовать еще один год для дрессировки дочери.
В хранящемся у меня в архиве письме некий Эдмунд, очевидно, редактор столичной газеты и по совместительству поклонник Майи, сообщает ей 7 января 1984 года:
Отзывы (о Никиных стихах. – А.Р.), в общем, такие: стихи “взрослые”, мало “детскости”. Другие замечания – от людей, видевших вас в “Комсомольской правде”. Утверждают, что девочка слишком “выдрессирована” мамой, что в речах ее мало естественности детства.
Девочке было очень трудно, она страдала, но противиться безумно любимой маме не могла, тем более что мама ей помогала, подсказывала темы для стихотворений, писала их поочередно с дочерью. Естественно, из-за участия в написании стихов мамы они были взрослыми, а из-за участия в них подневольной дочери – с детскими и трагическими интонациями. Таким образом достигался двойной эффект.
Девочка постепенно втягивалась в это лицемерное действо и начала уверовать в свои поэтические способности, которые изо дня в день превозносила мама. Все это происходило в Москве, в писательском доме, в квартире (кабинете) известного русского поэта, жена которого была единственным свидетелем работы лаборатории по производству стихов. Затем лаборатория переехала в Ялту, где в нее приняли еще двух сотрудников – сначала в качестве соавтора горячо любимую бабушку девочки, а позже, в качестве редактора, не менее любимого дедушку, не подозревавшего об афере жены и дочери. Вход в лабораторию посторонним лицам был запрещен. Исключение делали лишь для изредка наезжавшей в Ялту Светочки, которую не посвящали в тайну рождения стихов Ники и как бы ненароком втягивали в процесс их доработки.
