Рассказывает Любовь Красовская: «От Ники шла такая энергетика! Когда она читала, ее надрывы не могли не коснуться людей. Впечатление, будто она все это выстрадала сама. И писала тоже сама. Дедушка мог отредактировать и откорректировать ранние стихи внучки, направлять ее и подсказывать ей, но сами мысли были Никиными. Разве можно дитю в пять-семь лет подсказать то, что касается взрослого человека?! Это, я бы сказала, была маленькая старушка».
Интересное и отличное от других мнение высказал Альберт Бурыкин: «Нике было трудно читать, поскольку она каждый раз осмысливала то, что читала, и переживала это. Ника сделала выбор в пользу Дара между ним и тем, кто ей его дал. Это – как брак с большой ревностью, ибо изменять нельзя. Откровения приходят ко многим, но не поражают их, а Ника была поражена в самое сердце. Не отдавать свою энергию при чтении – все равно что произнести: “Я люблю тебя” холодным голосом. Ника не дозировала свои эмоции и выплескивала их максимальными порциями».
Вспоминает Алена Галич: «То, как Ника читала свои стихи в детстве – не нарочитость, а индивидуальность. Она читала так не потому, что ее научили. Это ее энергетика. Энергетика человека, который выплескивается и отдает всего себя. Такие страсти нельзя перенять в детском возрасте. Даже у Вознесенского такой энергетики не было. Ника говорила, что во второй раз не повторила бы выступление. Потом энергетика была у нее другой: та, которая нужна для больших залов, закончилась, появились самоконтроль и разум».
Вспоминает Лера Загудаева: «Когда Ника с Майей приезжала ко мне в Москву, она постоянно была на таблетках». А я подумал: «Господи, если, употребляя психотропные лекарства, Ника с такой энергией буквально выплескивала стихи, то как она читала бы их без успокоительных средств?!»
Уверен, что в своем мнении Бурыкин и Галич не одиноки. Я сам был солидарен с ними, но убедительнее всего для меня было сотрудничество Ники с Евгением Евтушенко, которого, я считал, невозможно было ввести в заблуждение относительно того, кто перед ним. С первой же строки, прочитанной ему Никой, он, должно быть, понял, что эта маленькая девочка – поэт. Разве Евтушенко предложил бы выпустить ее книгу стихов, которую потом сам составил, отредактировал, написал к ней предисловие и содействовал ее изданию, если бы на сто процентов не был уверен в Никином авторстве? Разве повез бы ее в Италию на всемирно известный поэтический фестиваль? Разве организовал бы поездку Ники в Америку? Конечно, нет, потому что там сразу поняли бы, что король-то голый.
И все же ручаться головой, что Евтушенко, зная Майины способности, не усомнился в авторстве Ники, не могу. Наверное, усомнился, как и все, но, будучи сам прекрасным поэтом и чтецом, увидел в Нике как бы проекции этих двух своих дарований. Окончательно же его сомнения, вполне вероятно, перевесила возможность открыть миру новую поэтическую звезду и не дать погаснуть своей. Человек невероятно предприимчивый, Евтушенко принял Нику, как эстафету из рук Майи, точно шахматист, все просчитал на много ходов вперед и начал играть беспроигрышную партию, в которой пешку-Нику искусно провел в ферзи, сам оставаясь при этом королем.
Поскольку выше шла речь о декламации стихов, приведу в очередной раз соображения Андрея Ханова.
Как я понял, Вы пользуетесь совершенно классическим представлением о том, что такое автор, а не в смысле совокупного результата в культуре. Но и в этом случае мой тезис о некорректности, нерелевантности самого вопроса об авторстве все равно остается верным. И вот почему. Если бы мы разбирали стихи, которые отделимы, отчуждаемы от автора, то есть могли бы рассматриваться как чистый текст, – тогда имело бы значение, кто придумал, подсказал, отредактировал или записал конкретные части или строки. Но поэтов два вида, хотя они делятся не жестко. Первый вид – те, от кого текст отделим. Бродский сознательно усиливал эту отчужденность, читая все свои произведения с одинаковой интонацией, монотонным бубнежом. Второй вид – поэты, у которых, наоборот, произведения невозможно в полном виде воспринять без авторов, они привязаны к личности и к исполнению. Например, это отчасти Маяковский и вся буйная бригада футуристов, И. Северянин и другие.
Ника, конечно, стопроцентно относится к этому второму полюсу. Адекватно воспринять ее стихи можно только в ее собственном исполнении, с ее взрывными эмоциями, вместе с постоянным фоновым пониманием ее возраста и всего прочего, что относится к ней самой. Так вот: в момент такого произнесения стихотворение в любом случае становится “ее собственным”. Я бы даже сказал, что главными произведениями Н. Турбиной являются стихотворения в момент произнесения ею самой. А сами буквы, оставшиеся на бумаге – уже неизбежно урезанный продукт. И если рассматривать произведение в таком виде – вместе с ее личным исполнением – вопрос об авторстве просто неприменим.
Я возразил Ханову: «Если главными произведениями Н. Турбиной (цитирую Вас) “являются стихотворения в момент произнесения ею самой”, то справедливо ли это утверждение применительно к читаемым Никой стихам, которые она не писала сама? Думаю, что Ника с ее артистическим даром, неуравновешенной психикой, принимаемыми перед выступлениями психотропными средствами и мои стихи прочитала бы так, что все поверили, будто их читает автор».
Ответ Ханова:
Вопрос: справедливо ли это утверждение применительно к читаемым Никой стихам, которые она не писала? – выглядит отлично, но он построен на не вполне корректной идее жесткой принадлежности стихов кому-то. Я даже думаю, что стихотворение, целиком (от и до) написанное не Никой, но кем-то в семье, становилось её стихотворением при исполнении (“приватизировалось” – термин Витгенштейна применительно к словам), причем она сама не занималась его оценкой по схеме ”своё / чужое”, а гармонично вписывала в остальное именно в силу возраста – так как у нее не было этого Вашего критического аппарата и странного разделения ”мое – не мое”. Скорее, она воспринимала это именно как естественное сотворчество.
Позиция моя снова подверглась критике. Ханов настоятельно советовал мне вернуться к приведенным в главе 5 его соображениям об авторстве и добавил:
Рассмотрите хотя бы простейший фактор, который ломает Ваше представление. В соавторстве мамы-бабушки-Ники должны были складываться петли обратной связи. А именно: мама влияла на Нику, и следующие ее строки написаны с воздействием мамы; но и исполнение стихов Никой не могло не влиять на маму, и она вольно или невольно “учитывала”, воспринимала и корректировала свои творческие усилия (скорее, конечно, подсознательно). Как в этой мешанине обратных связей можно выделить чью-то отдельную “манеру письма”? Она могла отлиться во что-то опознаваемое только в зрелом возрасте.
Согласиться могу лишь частично. В чем проявлялось основное воздействие Майи на Нику, мы уже знаем. Обратная связь, безусловно, была, но по силе воздействия на порядок слабее. Что касается «манеры письма», то она у всех поэтов Никиной семьи выработалась еще до ее рождения и была у каждого своя. Смею так утверждать как поэт и держатель их архивов, которые представлены в книге ничтожной частью. Никины же стихи предстали нам также в ранее сложившемся стиле Майи.
