В Москве Ника новым друзьям и знакомым ничего о ялтинском периоде своей жизни не рассказывала. «Когда человек знакомится, – заметила Алеся Минина, – он должен заявить что-то о себе. Ника никому и никогда не говорила, что она поэт, вообще старалась забыть и отодвинуть подальше прошлое – та слава ей была не нужна». Более удивительную историю знакомства с Никой рассказал Александр Миронов (см. гл. 9, ч. II).
Причиной такой скрытности Ники была вовсе не скромность, а ее нежелание даже мысленно возвращаться в свое подневольное детство. Поэтому говорить о себе правду она стыдилась, а лгать, в отличие от матери, не умела. Главное же – ей не хотелось, чтобы видели контраст между тем, что она писала в детстве и будучи взрослой, когда она почти не писала, а если и писала, то редко и на порядок слабее. По словам Алены Галич, Никины однокурсники, люди столичные и читающие, ее как поэта уже не знали.
Вот что сказала по этому поводу Татьяна Смольская: «Никогда не думала о том, писала ли Ника и не имела цели задумываться над этим. Интуитивно было ясно, что человек из творческой среды. Сомнений у меня не было никогда, может быть, от счастья общения с Никой. Потом она так читала, так преподносила свои стихи, что переигрывать эту ситуацию на другого человека не могу». В другой раз она дополнила свое мнение: «Ника редко и не со всеми говорила о своих стихах. В какой-то момент, по ее признанию, она поняла, что они не так часто стали рождаться, как раньше, – может быть, Господь посылал ей испытание, и его надо было пройти».
Конечно, написанное Никой в столице не дивило так, как ее детские стихи, хотя здесь уже мама, слава Богу, ее не «вдохновляла». Но несмотря на то, что Ника изредка писала, она, повзрослев, перестала быть маленьким чудом. Если в детстве ее стихи резко контрастировали с возрастом автора, то теперь, даже если бы уровень их не снизился, эта разница нивелировалась. Иными словами, с Никой случилось то же, что до ее рождения с Майей. И если бы она отнесла в Москве свои стихи в редакции или издательства, то их ей всюду вернули бы точно так же, как когда-то Майе.
Уместно будет привести здесь слова Влада Васюхина: «Помните “Жестяной барабан”, пронзительную историю мальчугана, не желавшего взрослеть?
[327] Вокруг Ники, как теперь уже очевидно, были люди, которые тоже не хотели ее взросления. Не только потому, что занятно иметь дело с вундеркиндом… Они понимали, что по гамбургскому счету эти стихи гениальны лишь в контексте возраста их автора. А вот станет ли большая Ника большим поэтом?»
Ника всем говорила, что не пишется. Так, если помните, Алене Галич по пути в церковь Всех Святых, куда они шли на Пасху, она сказала: «Ты знаешь, у меня такое ощущение, что Бог от меня отвернулся». Это было где-то в 1994–1995 годах, а спустя пару лет, вспоминает Минина, Ника как-то позвала ее, она рыдала горючими слезами и кричала: «Стихи ушли, это больше никогда не будет!» В другой раз, когда уже Минина поинтересовалась у Ники, почему она не пишет стихи, Ника ответила очень просто: «А их больше нет». Тем не менее, утверждает Минина, Ника писала. Однако это утверждение говорило лишь о самом процессе написания стихов, а не об их уровне, о котором поговорим чуть позже.
Живя в Москве, Ника писала, по крайней мере, в 1989–1990 годах – об этом мне рассказала Евгения Филатова, с которой Ника репетировала перед выступлениями чтение своих стихов: «Допустим, я говорю ей, что эта строчка должна быть не такой. И Ника вдруг выдает совершенно другую строчку – не то что слово перепутала, а новую вообще, в том же ритме, и вслед за ней продолжает произносить абсолютно новое стихотворение, которое рождается прямо в этот момент. Это было не систематически, не однажды, по настроению, иногда после стакана портвейна. Бывало, мы сидим, разговариваем, и вдруг “Остапа понесло”: Ника начинала говорить стихами, но не так, как будто она их знала и восстанавливает в памяти, а с ходу. И для меня было очень важно записать все это. К сожалению, я свои записи не забрала, они остались у Ники дома и, очевидно, пропали.
Интересно, что к тому, что мне удавалось записать, Ника не была привязана, она не переживала, осталось ли стихотворение на бумаге или нет – ей было все равно. Вот такое “пофиговское” отношение. Наверное, потому, что, когда она была меньше, рядом были мама и бабушка, которые все контролировали и режиссировали. Я уже не говорю об успехе. А здесь – ни родных, ни аплодисментов. Заинтересованности в том, чтобы сказанное ею было записано, у нее не было. Я, конечно, понимала, что она это больше не повторит, что она импровизировала. “Да плюнь ты, на все забей!” – вот такое у нее было отношение.
Несмотря на нашу близость и то, что Ника была ко мне искренне привязана, любила меня, она все равно играла – без этого не могла. Артистический дар давал о себе знать. Я не видела у нее заинтересованности в продолжении быть поэтессой, фиксировать на бумаге свои стихи. Это я переживала, что надо их записать и сохранить. По сути, она стихи не диктовала, а просто вываливала их из себя. Но чтобы при мне Ника сидела и писала – такого не было. Не знаю, может, без меня, будучи одна дома… Но со мной она никогда этим не делилась, хотя делилась со мной всем».
Убедительней других оказался Дмитрий Васильченко, который передал мне оригинал стихотворения Ники «Развод» (см. гл. 5, ч. II), пояснив: «Хорошее ли оно, я не знаю. Единственно, что могу гарантировать, – это рука Ники и ее аутентичный текст. Написано при мне». Отсылаю читателей к книге «Стала рисовать свою судьбу…», в которой это стихотворение вошло в раздел «Неопубликованные стихи». Интересно, что впервые опубликовано оно было в книге «Чтобы не забыть» за 11 лет до получения мною его оригинала. Примерно о том же периоде времени вспоминает писатель Михаил Лезинский: «Где-то в году 1995, в областной газете “Крымские известия”, в которой и я печатался, появились новые стихи Ники Турбиной – она в то время жила в Крыму, вернувшись после всяких жизненных перипетий в дом матери. И это были очень-очень, скажем мягко, средние стихи».
В интервью Андрею Архангельскому, которое Ника дала в конце весны – начале лета 1996 года, на вопрос: «Сейчас стихи пишешь?» – она ответила: «Пишу, но меньше. Жизнь такая, что вечером еле доползаю до койки», – а когда журналист попросил ее прочитать последнее стихотворение, сказала: «Не буду».
«Ника иногда что-то писала на салфетках, – вспоминает Светлана Азарова, – но мне не показывала. Процесс написания стихов точно происходил, но я его не видела и мне она ничего не читала». В снятом Анатолием Борсюком в 1995 году фильме «Ника, которая…» героиня его в конце ответа на вопрос, как она видит свое будущее, сказала: «…Но я пишу, это меня еще поддерживает. Может, останусь ни с чем и буду писать, может, меня это загнет, а может, поддержит, – не знаю». В конце 2000 года Ника о том же, уже с некоторым оптимизмом и слегка прихвастнув, сказала: «Со стихами все прекрасно, пишутся. Жив еще курилка. Я не буду читать, но они есть. Единственное, что случилось, – если раньше, написав стихотворение, я забыть не могла, то в последние годы – может, из-за алкоголизма, ничего наизусть не помню, уже надо читать по бумаге. И свой блокнот недавно потеряла со всеми стихами. Было обидно до слез».
