Точку зрения Мининой дополнил Дмитрий Васильченко: «Записки Ники содержат очень много инородных вещей, поэтому кажутся мне крайне переработанными кем-то или частично написанными не ее рукой. Часто встречающиеся слова про “знак”; “знаки”, как я помню, были больше свойственны бабушке – это её терминология. Кроме того, Нику никогда не интересовали политика и проблемы в стране. Проблемы народа, власти – это не ее. Странная форма нарочито напевной речи записок мне кажется какими-то муляжами и симулякрами
[333]. Но сама по себе тяжелая масса смыслов, которые содержатся в записках, довольно точно передает настроения тех времён. Мне было тяжело читать. Не хочется вспоминать многое из того, что было». Следом Васильченко написал: «Ника обладала чудовищной несистемностью. За те несколько лет, что мы были рядом, ею было сделано несколько начинаний, в том числе и писательских. Но они как-то сами затухали. Однозначно дать экспертную оценку я бы не осмелился, но встретил в этих текстах слова или суждения, которые показались мне не ее. И наверняка эти тексты кто-то обрабатывал: я не заметил в них ошибок. А если вы посмотрите, сколько их делала Ника в рукописных текстах, то вы поймете, почему я стал говорить об этом. Нас же интересует аутентичность текста. Ошибок ею делалась куча. Я понимаю, что учиться ей было некогда в школе, но она много читала, и все равно. Так что говорить однозначно о Никином авторстве я бы не решился».
Привожу мое ответное письмо Васильченко, так как в нем уже проглядывают первые ростки мнения автора:
Что касается записок, то я им не полностью доверяю вот почему. Дома у мамы и бабушки я много раз просматривал архив Ники, и в нем не было ни одного оригинала записок. Это первое. Для обеих книг Ники, которые я выпустил, ее родные передали мне записки в напечатанном виде, печатала бабушка, писавшая когда-то рассказы и написавшая пьесу, – на нее-то в определенной степени я грешу: она могла во время приездов Ники в Ялту записывать ее мысли, а потом, после ее ухода из жизни, добавлять отсебятину. В частности, они с Майей ненавидели Галич и Борсюка, поэтому могли появиться записки, касающиеся их, а о Борсюке почему-то сразу две записки, начинающиеся одинаковыми словами. Это второе. Далее. Мне Никины родные вначале говорили только об издании ее стихов, и, когда я их отредактировал, вдруг появились записки – видимо, мама и бабушка хотели увеличить объем книги. Это третье. Вместе с тем в записках есть настолько сильные места, что ни мама, ни бабушка, написавшая откровенно слабую пьесу “Ника”, не способны были на такое. Это четвертое. И последнее. Именно Вы и Алеся, находящиеся рядом с Никой довольно продолжительное время, можете быть экспертами записок Ники. Вы знаете, как и что она говорила, ход ее мыслей и т. п. Повторяю: я не верю, что все это писала Ника, уж слишком отличаются записки между собой и по стилю, и по уровню.
В ответ Васильченко сообщил, что у него хранятся два не отправленных адресатам письма Ники. «Не знаю, – пишет он, – зачем их храню, ни одно даже полностью не читал. С литературной точки зрения они незначительны, но как образцы текстов Ники могут послужить. Писала она тяжело…» Спустя время Васильченко при встрече передал мне оригиналы двух писем, адресованных Джованни Мастропаоло и ее безвестному возлюбленному (см. гл. 5, ч. II).
Задолго до того, как Татьяна Барская мне сказала, что Карпова, которая в то время еще здравствовала, могла за Нику все написать, у нас состоялся такой диалог: «Я не видел ни одного оригинала записок, а учитывая, что Карпова прозаик, она могла написать их, согласовать с Майей и напечатать. Причем записки касаются всех поворотов Никиной судьбы». – «Она пьесу написала за ночь и утром на кухне мне читала». – «Может быть, она и за Никаноркина писала?» – «Ну, нет, он был достаточно талантлив».
Вспоминает Елена Фадеева: «Пьеса Людмилы Владимировны “Ника” написана крайне слабо. Когда она поинтересовалась моим мнением об этой, если так можно сказать, драматургии, я заметила: “Вам здорово повезло, что Александр Григорьевич Ратнер отредактировал Вашу работу, а если бы нет?” Она стала говорить: “Любимая, я писала это от души, ты представляешь, в каком я была состоянии, когда моя внучка, такой необыкновенный ребенок, погибла?!” А я ей сказала: “Вы загубили этого ребенка, она же была больна с самого детства, разве можно было ее так безбожно эксплуатировать?”»
По тому, как Людмила Владимировна вела рассказы, также нетрудно было догадаться о ее писательском даре. Когда она говорила, взгляд ее из-под челки был устремлен куда-то вдаль, откуда, точно из тайника, она извлекала, по одному, «дела давно минувших дней». Так и вижу ее в профиль, сидящую на постели с сигаретой в руке. За каждую затяжку она, казалось, успевала обдумать следующую фразу и выдыхала ее вместе с табачным дымом. Рассказывая, она всегда фантазировала, словно хотела заново переписать прошлую жизнь. И так увлекалась своим вымыслом, и настолько он зачастую был правдоподобным, что слушатель верил ей, как и я, даже тогда, когда уже знал, что на самом деле все было иначе.
Хотим мы или нет, тайное всегда становится явным. Так случилось и с неизвестным в течение полувека небольшим рассказом, написанным Карповой (это подтверждено графологами) в феврале 1965 года. Привожу его ниже в редакции автора.
ПАТОЛОГИЯ
Врачи не могли сказать, что у меня, а я мог только предполагать
У меня болело сердце и я решил посмотреть, что с ним Я не разрывал себе грудь, я просунул руку в горло.
Было трудно – горло было узкое. К тому же оно было скользкое. Оно было очень скользкое, и когда я, наконец, вытащил руку с сердцем, сжатым в пальцах, оно чуть было не выскользнуло из них.
Оно было самое обыкновенное мое сердце. Непонятно – красное и всё в синих прожилках, к тому же оно было очень скользкое и оно болело и билось в моих ладонях и я не мог понять почему…
Я понял, что не смогу понять почему и я поднес его ко рту. И оно выскользнуло у меня из рук.
Оно попало не на своё место. Оно попало в желудок. Оно сейчас там. Оно там бьётся и болит. Меня начала мучать изжога с тех пор как оно там. Но это все пройдет. Мне это обещали. Врачи.
Меня перестанет мучать изжога и боль в сердце, когда я переварю сердце.
(Передано Д. Васильченко, публикуется впервые.)
Не правда ли интересная миниатюра?! К тому же необычная. Рядом с ней тем же почерком было записано уже известное нам по главе 3 стихотворение Карповой «И солнце все выжгло…». Интересуясь, кто еще в этой семье, кроме Анатолия Никаноркина и Людмилы Карповой, мог писать прозу, я обнаружил в своем архиве рассказ Светланы Карповой «Бег», который, в отличие от ее стихов, впечатления не производит, хотя трудно по одному короткому произведению судить о способностях автора в прозе.
Пьесу «Ника» Карпова написала спустя две недели после гибели внучки. Я отредактировал пьесу, написал короткое предисловие к ней, которого, по мнению Загудаевой, заслуживает разве что гений (речь идет об авторе пьесы) и к концу того же 2003 года издал ее у себя, в Днепропетровске, тысячным тиражом. Когда я привез пьесу в Ялту, дверь открыла счастливая Майя и подбросила надо мной с десяток форматных листов, на каждом из которых коричневой краской было изумительно нарисовано по букве. Сложив все листы, я увидел слово ПОЗДРАВЛЯЕМ. Мы радовались, пили вино и строили планы на будущее.
